Карри - То, что меня не убьёт...-1

На миг отведя взгляд, Серёга потерял замарашку из виду. Вот была — а вот уже нет её. Порыскал-порыскал — нет. Пропала. Надо было идти в школу. И он пошёл. Но по городу с тех пор ходил с высоко поднятой головой. И не напрасно, та замарашка попадалась ему часто — но всегда издали, путём не разглядеть, он начинал проталкиваться к ней — и непременно её терял. Он сменил тактику, перестал пытаться приблизиться, высматривал и наблюдал. Она, казалось, почувствовав внимание, однажды посмотрела в его сторону… Он смотрел ей в лицо, пока она не отвернулась и не растворилась в толпе. Бледное худое личико, невыразительное, словно стёртое. Вязаная шапка, светлая. Куртка, вроде, тоже серая, бесформенная такая, ноги тонкие… в чём-то опять же тёмно-сером. И большие… а что это было — сапоги, что ли? Да, ещё сумка — большая, раздутая, на плече висела. И не скажешь, что девочка. А вот знал — точно девчонка.

Он никому не рассказал о ней — а что он мог сказать? Видел неблагополучного ребёнка на улице? Так он, ребёнок, не один там такой. Это никому не интересно.

Уже выпал и установился снег. Первая четверть шла к концу. Серёга с тоской поглядывал на пустое место рядом с собой. Миль не пришла первого сентября и никто из взрослых ничего не мог ему о ней сказать. Классная рассеянно отмахнулась:

— Какая девочка… Не знаю. В списке такой нет.

Завуч и директор отреагировали примерно так же. Директор ещё и вызверился на него, разве что не послал далеко, посоветовав не лезть не в своё дело, а получше учиться.

Девчонки строили ему глазки, но место рядом с Барковым оставалось пустым. В классе о Миль странно быстро позабыли, как и не знали такую.

Однажды пришёл милиционер, показал мутную фотографию и спросил, вздохнув:

— Знаю, что плохое фото, но может, ребята, кто-нибудь из вас видел эту вашу одноклассницу… Как её… Милу Ратникову?

Класс дружно и как-то тупо молчал. Только Никитина смотрела на Баркова кошачьим всезнающим взглядом, пока он не обернулся и не глянул с нехорошим прищуром. Тогда она ему улыбнулась и перевела взгляд на фотографию, которая, казалось, стала за это время ещё хуже.

Серёга моргнул: ничего не показалось, фотка реально поблёкла на глазах. Заметив его слегка обалделый вид, милиционер быстро повернул снимок к себе и — Барков, сидящий ближе всех, мог бы поклясться — придушенно матюкнулся про себя, и тотчас воровато оглянулся на учителя, на учеников…

Барков сделал «голубые глазки».

— Ну, вот, опять! — огорчённо пробормотал милиционер. — Поверите ли, девятая за сегодня. Стоит их только вынуть на свет божий, и пожалуйста — за несколько минут изображение исчезает. Бумага, видимо, засвеченная попалась… Хм, извините за беспокойство. Ежели кто-нибудь что-нибудь вспомнит, все знаете, куда обращаться, так? Ну, всего доброго.

В неприкрытую дверь Серёге было видно, как в коридоре к нему подошли двое, что называется, в штатском, аккуратно приняли из его рук пакет с «засвеченными» фотографиями и ушли. Тот чётко козырнул им и долго задумчиво смотрел вслед.

Задумался и Серёга. Куда всё же делась Миль? Если вот и милиция её ищет? И исчезла даже их квартира? Почему в школе о Миль помнят только он да Ольга? Вопросы были не из тех, на которые можно получить ответы хоть когда-нибудь. И точно из тех, которые лучше не задавать. А фотографии… Он улыбнулся. Было в их засветке что-то характерное для Миль, словно привет от неё. «Так вам и надо», — подумал он злорадно и как-то не очень логично, ведь вот же люди вроде пытаются сделать то, что нужно — найти Миль. Но будь он проклят, если скажет им хоть словечко о ней. Думается, она бы этого не хотела.

… Девочка-бродяжка шла впереди не так далеко, как всегда. Ещё немного, и она свернёт туда, куда обычно исчезает. Пожалуй, если окликнуть, она услышит. Но как окликнуть, если не знаешь имени? Ещё напугаешь… Она что, кашляет? Кашляет. Застарелый кашель. Больна, конечно.

…А вроде — знакомый кашель.

Не может быть. Миль?! Да нет…

— Миль! — заорал он. — Милка, это я! Барков!

Девочка не ответила, не вздрогнула, не ускорила и не замедлила шага — как шла, так и ушла в ту нору, куда всегда уходила. Не она. А если она? Просто подросла. Вытянулась. Ничего же не понять из-за этой нелепой кучи одежды, намотанной на неё.

И он рискнул. Свернул приблизительно туда же, но через несколько шагов оказался в темноте. Остановился, прислушался. Позади шумела улица. Впереди было тише и… как-то нехорошо. Темнота не была равнодушной. Она смотрела и поджидала, сторожила каждое движение и обещала неприятности.

— Уходиии, — шептала она. — Пока мо-ожешшшь…

Серёга удивился. Он же никогда не боялся темноты. А затем и рассердился. На себя. На темноту. Где-то здесь, возможно, его маленькая сестра прячется от мира, как раненый зверёк, одинокий и голодный, а его пытается напугать и прогнать — что? Отсутствие света? Я здесь по праву!

Глаза ли привыкли или темнота рассеялась, но проступили очертания высокого забора и щели в нём, к щели вела протоптанная в неглубоком снежном налёте тропка. Он протиснулся в эту щель: глухая стена панельного дома, выступающие из-под снега очертания всякого хлама, тропка огибает этот хлам. Он прошел по тропе, тропа свернула за угол и нырнула в тёмный провал… На ступенях, занесённых снегом, следы… подвал? Да, похоже. Вот прямоугольник двери. Он потянул за сохранившуюся ручку — дверь довольно легко открылась, значит, ею пользуются. Внутри ещё темнее, воздух затхлый, сырой… но довольно тёплый. Надо было фонарик взять! Или хоть спички! Единственный парень в детдоме, кто не курит — это ты, Серёга. Вот так. Что ты тут найдёшь в такой тьме? Если тут вообще кто-нибудь есть. Ага, ты ещё покричи, как идиот из зарубежной киношки — хэлло, тут кто-нибудь есть? Придётся вернуться за фонарём…

Минуту. Что за звуки? Нет, не кошки. И не привидения. Тише, не вспугни… Ближе, ближе… Кашель это, точно. Детский, тихий. Где-то здесь.

Он пошёл назад, шаг за шагом, нащупывая путь спиной. Если сейчас двинуть на голос, он в темноте обязательно нашумит и вспугнёт девочку. Она убежит — он бы так точно сбежал. Ищи её потом. Нет, сейчас — за фонариком. И сразу обратно.

Когда её окликнули по имени там, на улице, Миль не отозвалась, потому что не отнесла имя к себе. Забыла, что её могут позвать, да ещё по имени. Привыкла, что её не замечают или бросают ей: «Эй, ты!» Или как-нибудь ещё, похлеще. За последнее время она такого наслушалась в свой адрес… Так что тот оклик был просто шумом, голосом, одним из прочих. Мало ли кого позвали на улице. Да и шумело у неё в голове в тот вечер… штормило, знаете ли. Температура там, давление. С ней такое бывало.

В её подвале было привычно тихо и главное — тепло-о… Пробравшись в свой закуток, она старательно закупорила за собой все щели, свернулась клубком и поела, запивая сладкой, ещё тёплой водой из бутылки. Глотать было больно, еда казалась безвкусной, но поесть было надо, поэтому она жевала и глотала, жевала и глотала. Потом всю оставшуюся еду упаковала в жестяную коробку — отличная попалась как-то коробка, чистая, даже не ржавая! С картинками на боках. Внутри сладко пахло. Наверное, из-под конфет. Как можно было такую прелесть выкинуть, она не понимала, но спасибо, а то в чём бы она сейчас еду от крыс прятала? Коробку поставила в головах. Рядом, под руку, пристроила большой острый нож. От них же, от крыс. Она их не боялась, но научилась уважать. На всякий случай всегда держала близко пропитанный бензином тряпочный факел в упаковке — фонарик фонариком, но если крысы сбрендят и бросятся, чирк спичкой — и фиг вам! Спичек у неё вообще — во всех карманах по коробку. Так. Теперь таблетки: парацетамол, анальгин, аспирин. Всё. Можно спать. Если бы не кашель, давно бы спала. Таблетки пора, пора менять, уже совсем не помогают… Чего-нибудь бы от кашля, бабушка всегда травки заваривала, чай с малиной, мёдом… во, вспомнила — с липовым цветом…