Елена Ленковская - Лето длиною в ночь

— Это ещё что за непотребство! Гляди-ко, прям на владычном дворе драку затеяли! — возмутился отец Варсонофий. — Ещё не хватало, из-за подаяния что-ли разодрались, ироды? Вот нечестивцы! Взашей их, нищебродов, отсюда!

«Ироды» оказались вовсе не нищебродами, а артельными подмастерьями Дёмой и Прошкой. За драку в виду храма наказаны были оба. А взашей со двора служки прогнали только немую девку — иди, иди отсель, неча тут без дела болтаться…

Раскрасневшийся от негодования Варсонофий, отдуваясь, направился в трапезную. Пора было подкрепиться и успокоиться.

Однако по дороге, рискуя окончательно потерять аппетит, ключник с раздражением вернулся к прежним мыслям — об оттяжках в работе артельных.

Знаменить, знаменить пора! — Ан — тянут. Все Рублёва ждут. Без него — ни шагу. Он в артели — знаменщик. Графью [7] Графья — контурный рисунок, процарапанный по левкасу или штукатурке перед работой в технике фрески. наведёт, а дальше уж и другие мастера вступят. Кто — доличное писать, одежды, горки, дерева там, утварь иль здания какие. А кто многоопытнее из мастеров — те за личн о е отвечает: лики, стало быть, им расписывать доверено.

Лишь бы начали поскорее — там уж дело пойдёт. Фреска сама быстроты требует — успевать надо, пока стена сырая, пока она «пьёт».

А уж если напортачат, не успеют, до того, как высохнет — сбивать в этом месте обмазку придётся, да заново [8] Художник, работая над фрагментом фрески, должен уложиться примерно в 10 часов, пока не высохла штукатурка, так как краска должна впитываться на определённую глубину (фреска не имеет поверхностного слоя). .

Ну, на то и мастера, чтоб всё ладно да красиво было.

Известно, Ондрей Рублёв — изограф опытный, дюже искусный. Только всё что-то тянет, всё думает… Как ни придёт ключник в храм — нет его. Говорят — на Клязьму ушёл…

Время — идёт. Середина лета уже! Успевать нужно, до холодов успевать. Того гляди князь Василий Димитриевич гонца пришлёт, поинтересуется — как роспись продвигается, ладно ли выходит, нет ли. А стены — всё белые.

Ключник потел, об этом думая. И руки — дрожали. Избави Господи от княжьего гнева! Деньги артельным уж вполовину заплачены, а храм и на треть не расписан. И кому головой отвечать? Вот то-то, что ему первому и достанется… на орехи.

А тут ещё расстройство — «яичные» деньги пропали! Известно, иная краска и для стенописи на яйцах творится — для прочности, для вековечности.

Яйца в корзинах — отборные, свежие — по уговору поставят в срок, только заплати. А кошель с отложенной на то деньгой — исчез, как не было. Вот так. Сбережёшь себе копеечку разумным толковым расчётом, а тут — на тебе! Непредвиденный расход.

На кого думать? Да на кого хошь!

И ключник покосился на пробежавшего мимо паренька, на днях прибившегося к артели после ухода Кондрата. Глебом крещён, вроде… Тоже неясно, что за гусь…

Проводив мальчишку подозрительным взглядом, отец Варсонофий тяжело вздохнул. Нынче вокруг собора и владычных хором — проходной двор. Много народу лишнего шляется. А может, и правда, из своих кто…

Только не пойманный — не вор.

Аксютка шла и плакала от обиды и боли.

Он подставил, а она упала. Нога у него — ого, длинная. Подставил. Смешно ему. Обижает длинноногий Аксютку. Всегда обижает. Зачем? Бежала, спешила догнать. Увидела издалека — того, хорошего. Тот Аксютку не обижает. Из крапивы достал.

Играет с ней иногда, улыбается, смотрит на неё и губами шевелит. Медленно-медленно — ждёт будто, что поймёт его Аксютка. Аксютка и так понимает, кто добрый, а кто — вредный…

У которого нос картошкой — тот ничего, тот не вредный. Потому и с хорошим дружит. И за Аксютку вступился. Побил его за то длинноногий. Сильно побил, нос расквасил.

Аксютка всхлипывает, ладонью размазывает слёзы по щекам. Жалко ей того, побитого, и себя жалко… И длинноногого жалко, что он такой вредный. Вредность — она же как хворь…

Только чего длинноногий ногу подставил? Зачем? Запнулась. Об камень — больно. Коленка теперь болит. Охромела Аксютка… И нос — не дышит. Когда ревёшь много, всегда так. Это Аксинья хорошо знает.

Прогнали. Куда пойти? На берег побрела — где первый раз купались. С тем, с хорошим.

А он — нашёл её, хороший-то. Тоже к реке прибежал.

— Вот ты где, Аксинья! — Он тронул девочку за плечо. — Не плачь. Смотри, что покажу!

Глеб выставил растопыренную руку, так что на прибрежном песке стала видна её чёткая тень.

— Гляди, ну? Да не на руку гляди, сюда, на тень… Вот балда! — Мальчик другой рукой осторожно наклонил Аксюткину голову. — Видишь? Всё! Сиди и сюда смотри!

Аксинья поняла, кивнула. Замерла послушно, хмуро уставившись на песок. Глебка пошевелил пальцами, тень пошевелила тоже. Аксинья смотрела насупившись, не улыбаясь. Вдруг тень на песке превратилась… в зайца! Мордочка, уши длинные…

Аксинья глазёнки-то и вытаращила. А Глеб — раз, и уже двумя руками ей птицу изображает. Клюв у неё внушительный, крыльями широкими машет. — А вот, смотри, кто! — Ушки острые, морда собачья. Как пошевелит Глеб выпрямленным мизинцем — вверх-вниз — собачка начинает рот разевать, будто лает.

Глеб знает, что девчонка не слышит, а всё равно подгавкивает слегка — так самому смешнее.

Мигом девка повеселела, и слёзы высохли. Знаками показывает, давай, мол, ещё!

Глеб и рад стараться. Это Тоня, спасибо ей, всяким таким штукам его научила. Она мастерица была детей развлекать, чтоб не ревели, не баловались… Вот Глеб и воспользовался. Надо сказать, удачно.

Собачка Аксютке больше других понравилась. Улыбалась, мычала восторженно, пальцы так же как Глеб сложить пыталась. Быстро всё переняла, сообразительная всё-таки, хоть некоторые её дурочкой считают…

Потом он взял её за руку, и обратно повёл. Ну его, Варсонофия этого. К счастью, он не всё время на владычном дворе торчит.

А то — вечереет уже. Накормить-то ребёнка надо, или как?

— Можно мы по ягоды? А? — Дёма, мосластый, прогонистый, вечно голодный, с уже пробивающимся пушком над верхней губой смотрел на старш о го искательно, просительно переминался с ноги на ногу.

Большой, косматый Даниил ответил не сразу. Потоптался, сутулясь — ну точь-в-точь медведь. Огляделся вокруг, будто потерял кого. Басом спросил мужика, затиравшего стену деревянной тёркой.

— Где Ондрей?

— Ушёл, — с досадой в голосе откликнулся тот, не отрываясь от работы. — На Клязьму ушёл…

— Опять? — Даниил нахмурился. — Всё бродит, всё что-то новое измыслить хочет. Что тут думать, всё подготовлено, бери да пиши… — проворчал он, окидывая взглядом белые, девственно чистые стены собора. — А ты, Дементий, — повернулся мастер к Дёме, — скажи-ко лучше — известь толок?