Елена Ленковская - Лето длиною в ночь

— А то! — почтительно кивая, заверил его Дёма.

— Сам толок, или опять Прошку заставил?

— Если и Прошку, что с того! — не удержавшись, буркнул Дёма себе под нос. — Пущай учится…

— Вот то-то и оно, что Прошка мешал, не ты. От его мешанины толку-то мало!

И Даниил, сердито сутулясь вышел из храма.

— Да сколько уж можно её бить, известь эту окаянную! Кажен день бьём, — взвыл Дёма.

— Сколько нужно! — мужик, затиравший стену, оглянулся через плечо. — Ежели не выбить как след, потрескается всё художество. Будто не знаешь.

Но Дёма отступать не собирался. Постоял, помялся, опять завёл своё:

— Земляники охота… Её нынче страсть как много. Принесём, всем принесём! Можно, а?

— Не канючь! — в сердцах прикрикнул на него артельный. — Мочи моей нет… Ы-ых! А идите вы хоть куды! Купаться? Давайте! За ягодами? Валяйте! В Крутово, церковь расписывать, как Кондрат? Скатертью дорога! — И чтоб не видел вас до вечера! Неча тут на глазах у начальства безделить!

— А исть?

— Исть! Ишь, проглот бесов! Ничё, не оголодаешь! Ягод поешь! Ты по ягоды собрался? Вот и ступай!

Дёма ухмыльнулся. Его и маячившую всё это время в дверях «мелкоту», — младших артельных учеников Глебку и Прошку, — как ветром сдуло.

Горячий, густой стрёкот кузнечиков стоит над лугом, как пар над кастрюлькой. Изредка его словно сдувает прочь, к самой кромке леса, но ненадолго. Тёплый июльский ветер, слабея, застревает в спутанной траве, и луг парит с прежней страстью.

Глеб ставит поровнее берёзовый туесок, полный спелой земляники: обидно будет рассыпать ягоду — вон сколько набрал, почти до краёв, всё утро старался. Убедившись, что всё в порядке, ложится ничком в траву. Приятно гудят уставшие ноги.

Прямо у щеки качается одуванчик. Крупная божья коровка, сверкая глянцевым боком, ползёт по его острому листу.

Глеб осторожно подставляет измазанный земляничным соком палец. Чуть помедлив, божья коровка устремляется вверх, на тыльную сторону ладони, щекотно перебирая короткими ножками.

Чувствуя оголившимся под рубахой животом ласковое тепло от нагретой земли, Глеб с улыбкой разглядывает беспечно ползущее насекомое. Коровка не улетает, а Глеб терпеливо ждёт — когда же, когда взлетит в воздух.

— Кого поймал? — босые мальчишеские ноги, покрытые свежими ссадинами, приминая траву, приближаются почти к самой его щеке. Одна ступня пяткой чешет другую, потом широко расставленные, обе уверенно врастают в землю.

— Как думаешь, улетит? — поднимает голову Глеб, глядя снизу вверх в круглое как шаньга, добродушное лицо Прошки.

— А то! — тот садится на корточки, ногтем большого пальца колупает облезлый веснушчатый нос.

Коровка доползает до рукава Глебовой рубахи, топчется на месте, на мгновение замирает. Вдруг, щелчком раскрыв твёрдый лаковый панцирь и трепеща прозрачными крыльями, взмывает в небо.

— Как вертолёт, — шепчет Глеб, — без разбега.

— Чего? — пялится на него приятель. Рот приоткрыл, переднего зуба нет, синяк под глазом — подраться горазд, говорит про него дядька Степан. Да только, наоборот, это — Прошке обычно достаётся. От Дёмы, пока никто не видит. Дёма — старше, он вредный и ленивый, нудную работу на младших свалить норовит…

— «Ветролёт»? — удивляется Прошка.

Ну, конечно! Откуда ему про вертолёты знать! Средневековый чувак, одно слово. Зато Прошка — товарищ надёжный. Не то что Дёма…

— Да так… — бормочет Глеб. — Подумал — взлетает, не разбегается.

— А-а… хм… ветролёт… — Прошка замолкает, и, подняв голову, щурится на сиреневое марево у горизонта.

Ветер. Крепкий. Взметнув подол Прошкиной рубахи, поднимает, путает его соломенные волосы, волной ударяет Глебу в лицо. Вокруг шумит, серебрится, пригибаясь под сильными порывами ветра густая луговая трава.

— Гроза будет! — тянет Прошка и снова чешет облупленный, похожий на картофелину нос. — Идём! Дёма звать тебя велел. — Ну-ко, сколь набрал? — заглядывает с любопытством в Глебов туесок, смешно, трубочкой, вытягивает губы. — Кру-упная… Тамо, на пригорке — мелкая совсем, зато мно-ого! И слаще она, мелкая-то.

Глеб приподнимается, берёт двумя пальцами крупную продолговатую ягоду. Суёт её в рот, прижимает языком к нёбу — сладкую, душистую, чуть шершавую. Вкусно. Мелкие семечки хрупают на зубах. — Не-е, эта вкуснее!

— Ну-ко, ну-ко! — Прошка бесцеремонно ссыпает в свою ладонь изрядно ягод из Глебкиного туеска и, со свистом втянув носом густой земляничный дух, быстро закидывает горсть в разинутый рот.

Жрать он горазд, а не драться, лениво думает Глеб.

— Эй, оставь, всё не слопай…

Ветер вроде опять поутих. Вставать не хочется — на солнцепёке совсем разморило, так бы и лежал, смотрел бы сквозь траву на небо, слушал стрекотание кузнечиков и низкое гудение тяжёлых мохнатых шмелей. Но и впрямь пора возвращаться.

Глеб нехотя поднимается, стряхивает травинки-былинки, прилипшие к ладоням, бережно берёт берестяной туесок…

Вдруг совсем рядом — как грохнет, затрещит…

— Гремит, ого! Говорил, гроза будет! — Бежим скорее!

Крупные капли одна за другой сыплются с неба. Через несколько минут летний ливень припустит вовсю.

Они мчатся к кромке леса, под навес большого дощатого сарая. Дёма, вовремя успевший укрыться от дождя, встречает их — вымокших до нитки, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами — насмешливо улыбаясь.

Пока сидят, пережидая ненастье, разговор заходит о том, почему стоит работа.

— А я слыхал, — полушёпотом признаётся Прошка, потирая нос, — как Ондрей с Даниилом спорили.

— О чём спор-то?

— Про Страшный суд спорили. Даниил одно своё — эх, так можно чудище броско разделать: чтоб дым из ноздрей, и зуб кривой, и копыта, и хвост. И грешников рядом — пусть кривятся, плачут пусть. Грозно и страшно, человеку — в наставление: мол, не греши.

— Так оно.

— А Ондрей-то… Не хочет он чудище. И так, мол, зла в мире много. Зачем ещё добавлять? Ещё говорил — отвращаться надо от зла…

— А как без чудища-то? — хмыкает Дёма. — Страшный суд — без Сатаны, да без адовых мук? Так и вовсе не бывает…

Прошка пожимает плечами.

— По-другому он хочет сделать… Вот всё, видно, и думает — как лучше…

— А! — перебивает Дёма. — Пущай сами решают, как писать, — он зевает, лениво, протяжно, крестит не спеша разинутый рот. — Наше дело малое — краски тереть, да известь бить… — Дёма поднимается, выглядывает наружу. — Идём-ко, не льёт боле.

Бурный летний дождь, и в самом деле, быстро пролился — весь, до капли. Снова весело пригревает солнце. Играют, сверкают искры в мокрой, прибитой ливнем листве. Встрепенулись и вновь щебечут смолкшие было птицы. Умытые рощи и луга, подсыхая, курятся влажным паром.

Мальчишки, подобрав завязанные тряпицами туеса, гуськом шагают по раскисшей, чавкающей под босыми ногами извилистой тропе.