Елена Ленковская - Лето длиною в ночь

Солнце село. В затворе стало совсем темно. Утомлённый ожиданием и неизвестностью, Глеб задремал.

Проснулся он от негромкого металлического позвякиванья. Кто-то, шёпотом поругиваясь, ковырялся в замке.

— Эй, кто тут?

— Это я, Прохор!

— Прошка? Ты??? — Глеб аж поперхнулся на радостях, закашлялся. — Ты как здесь? Слушай, выбраться бы мне отсюда! И поскорее! Тут такое готовится…

— Тихо, не гомони. Поскорее — никак. Хитрый замок-то попался.

Скрежет на какое-то время стих. Глеб прислонился к двери, прислушался. Тишина.

Вдруг прямо в ухо ему щёлкнуло и дверь, оглушительно скрипнув давно несмазаными петлями, распахнулась. Глеб вывалился из своей тюрьмы и пребольно ткнулся носом в ключицу какому-то плечистому детине. Охнул, поднял голову — так это ж Прошка!

Отрывисто и зло залаяла собака. Удивляться было некогда.

— Быстрее! — Прошка схватил Глеба за руку и потащил со двора.

Вокруг была волшебная светлая летняя ночь. Сухая, нагретая за день дорожная пыль отдавала тепло. Мерцали дальние зарницы.

Прошка привёл Глеба в кузницу. Они тихо вошли внутрь, проскользнув сквозь приоткрытую щель больших деревянных ворот. Спотыкаясь в темноте о куски железа, пробрались в угол. Глеб устроился на одном из деревянных чурбаков. Прошка на ощупь нашарил в темноте огниво, и принялся ловкими, привычными движениями ударять кремнём о железное кресало.

Глеб ждал молча. Искры летели на трут, потом от них разгорелся мерцающий огонёк на конце длинной сухой щепы, и Глеб с каким-то стыдом и сожалением подумал, что так и не выучился толком пользоваться этим нехитрым инвентарём.

Прохор тем временем закрыл трутницу, вставил трещащую лучину в светец, вбитый в стену. Огненные искры с шипением падали в деревянную лохань с водой.

— Спасибо, друг, выручил, — сказал Прошке Глеб, глядя на лицо возмужавшего приятеля сквозь красноватый дым. — Так бы сидеть мне там до самого… — хотел сказать «набега», да сразу не выговорилось, — до завтра…

Прошка только улыбнулся во весь свой щербатый рот.

Глеб огляделся. Чёрные от копоти бревенчатые стены с развешанным по ним инструментом, узкое горизонтальное окошко, огромная закопчённая печь у противоположной стены, в центре — побитая, зазубренная железная наковальня на огромном старом пне, стянутом ржавым железным обручем. На земляном полу валялись старые подковы, кувалды и какие-то совсем непонятные железные штуковины.

— А ты что же, Прошка, не в артели?

Раздавшийся в плечах и оказавшийся теперь на голову выше Глеба, Прохор ссутулился, пробасил печально:

— Кого там… оставили меня тогда. С собой не взяли.

— Да как же? Ты ж мастером хотел стать, старался, делал всё как велели, не то что Дёма этот.

— Ага! Да только, понимаешь, оказалось, вроде как я цвет — не вижу…

— Как это?

— Ну, говорят — тебе что кармин, что охра — всё едино, как тебе, такому, художеством заниматься? Вот я и остался…

— Да как же, Прошка, ты ж хотел? Ты ж это… рисуешь здорово! Ерунда какая-то. Вот это — какой цвет? А? — и Глеб ткнул пальцем в зашипевший красный уголёк, упавший с лучины в корытце с водой.

Прошка насупился.

— А такой… Вон, такой же — и Прошка ткнул пальцем на покрытую ржавчиной буро-коричневую кувалду…

— Шутишь?

— Да кого шучу! Не шучу я, — осипшим от обиды голосом зло сказал Прошка.

— Эх! Значит ты — дальтоник. Надо же… — и Глеб посмотрел на Прошку с сочувствием.

— Кого?

— Кого-кого. В скульпторы тебе надо тогда. Ну, в эти, в резчики! — быстро поправился Глеб. — По камню резать, понимаешь? Там цвет не обязательно различать!

— Не-е, кого уж теперь! Я теперь по кузнечному делу… — и Прошка гордо выпрямился. — Кто бы тебе замок-то открыл? Резчик, что ли? А кузнец — он по железу мастер!

Глеб мигнул. Возразить было нечего.

Прохор поскрёб затылок, нахмурился, спросил озабоченно:

— Голодный, небось?

— Голодный. Они про меня забыли, верно. За весь день поесть не принесли.

Прошка понимающе кивнул, пошарил где-то на верстаке у окна, достал узелок с куском пирога, развязал торопливо, и глядя, как Глеб жуёт, стал рассказывать.

— После вечерни Аксинья ко мне прибежала. Глаза — во, как две плошки, руками машет… И так вот пальцы складывает… — Прошка попытался сложить пальцы так же, как Аксинья, но у него не вышло. Он махнул рукой, ухмыльнулся добродушно. — Это она мне, дурочка, твою собачку показывает. Ну, которой ты её научил, помнишь, нет? И зовёт, за рукав тащит. А я понять не могу, чего это она… Потом уж вспомнил. Как ты пропал-то, она первое время всё плакала, искала тебя, ждала. И всё собачку показывала — пальцы вот эдак-то сложит, и ладошку свою всем протягивает, будто просит, али спрашивает — где мол, ты, куда подевался? А потом сама на неё посмотрит, на руку-то свою, да и заплачет…

Глеб даже жевать перестал. Так и замер с куском за щекой.

— Ешь давай, чего ты, — успокоил его Прошка. — Когда было-то! Два лета минуло.

Глеб смотрел на взрослое, совсем теперь непохожее на шанежку, скуластое лицо Прошки с пробивающимся пушком над верхней губой, с загустевшими бровями, на всё тот же нос картошкой, на широкие плечи, сильные руки, слушал его негромкий басок…

— Куда ж ты, Глебка, тогда пропал-то? Мы, как пчёлы-то налетели, туеса побросали и дёру. Ух и покусали нас тогда. Дёма весь заплыл. — Прошка ухмыльнулся. — Да и я тоже — одним глазом только смотреть-то мог… Потом уж ходили — аукали, тебя искали. Так и не нашли. Думали, ты вовсе сгинул. Дёма потом наплёл, что тебя леший утащил… А ты, гляди-ко, — жив, курилка! — И Прошка протянул руку, чтоб поправить наполовину прогоревшую лучину своими большими сильными пальцами.

Глеб улыбнулся, мгновенно вспомнив, как играл с Прошкой и другими ребятами, передавая курящуюся лучинку из рук в руки и напевая: «Жив, жив курилка! Жив, жив, да не умер. А у нашего курилки ножки долгеньки, душа коротенька». И внутри всё замирало, и весело было и страшно одновременно, и сердце билось громко — гори курилка, гори, не гасни. Нет, только не у меня, только не у меня… Ведь у кого лучинка в руках погасла — тот выходит из игры.

Глеб со вздохом подобрал с тряпицы крошки, поблагодарил Прохора за скромный ужин. Раздумывая, как бы половчее объяснить всё другу, задумчиво вытер рот, сосредоточенно свернул тряпицу. Решился, наконец.

— Прохор! — серьёзно сказал он. — Завтра — татары налетят!

— Кого татары? — разинул рот Прошка. — Куда налетят?

— На Владимир. Ордынские нападут. Надо что-то делать! Обороняться надо!

Прошка икнул остолбенело.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Наверняка знаю. Завтра днём. Фотий им нужен. Надо предупредить митрополита…