Астрид Линдгрен - Расмус-бродяга. Расмус, Понтус и Глупыш. Солнечная Полянка

— Орршш! — прохрипел Альфредо.

Понтус взвыл от хохота. Но голос Альфредо перекрыл хохот. Он рычал, как раненый лев, и пытался, извергая ругательства, избавиться от сливок. Руки у него были полны сливок, и он слепо размахивал ими, так что комочки сливок так и мелькали в воздухе. А Понтус все время, встревоженно прислонившись к стенке, фыркал от смеха.

Расмус не смеялся и даже не боялся — он был просто зол.

— Не хочу никакого торта со взбитыми сливками, хочу, чтобы мне вернули Глупыша! — кричал он.

Альфредо, прищурившись, смотрел на него своими заляпанными сливками глазами.

— Ведомство по охране детей просто подпрыгнуло бы обеими ногами, если бы там узнали, как ты себя ведешь, — сказал он.

Вытащив носовой платок, он стер с лица остатки сливок. Только у самых корней волос осталась белая полоска, а на одном ухе светился кусочек красного желе.

— А у меня ведь прямо сейшас прощальное представление — знак признательности Вестанвику, verdammte вы, шалопаи-мальшишки! — сказал он, уставившись с кислым видом на Расмуса.

Но самый страшный приступ гнева у него уже прошел, а может, в глубине души он считал, что на войне все средства хороши и даже позволено торты в лицо швырять.

Понтус по-прежнему тихо хихикал в полном изнеможении, и Альфредо кинул на него оскорбленный взгляд.

— Во всяком случае, приятно, што на свете есть вы — с таким шувством юмора, — сказал он. — Шалопаи-мальшишки, вас слишком мало пороли, вся беда в этом, передайте мои слова вашим несшастным родителям. Привет им от меня! — Он рассерженно покачал головой. — Нет, вам бы такую маму, как моя мамошка! Вот она умела наказывать малышей. Лапки у нее были железные, и только свист стоял, когда она драла за уши своих восемнадцать деток.

— Тебе, сдается, это не очень-то помогло, — сказал Понтус. — Но надеюсь, дубасила она тебя во всяком случае здорово!

Альфредо согласно кивнул:

— Она дубасила меня так… Боже, сжалься надо мной! Но и кулашки у нее были, надо сказать, крепкие. Шемпионка Швеции по силе пальцев… она стала ею на ярмарке в Кивике в тысяча девятьсот двенадцатом году.

Расмус не слушал его. Стоя у окна, он молча измерял расстояние до земли. Но Альфредо догадался, чем он занимается, и предупредил его.

— И не пытайся, — сказал он, погрозив указательным пальцем, — только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь как моя мамошка.

— Плевать мне на твою мамочку! — сказал Расмус.

Альфредо явно оскорбился.

— Ах ты, маленький своенравный ребенок…

— Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? — живо произнес Понтус.

Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.

Альфредо покачал головой:

— Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.

Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.

— Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле, и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать. — Он тяжко вздохнул. — Нет, не следовало ей этого делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.

— Не твое дело, — заявил Расмус.

— Ладно, ломай себе шею, — сказал Альфредо, — на свете детей что собак нерезаных!.. — Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым. — Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра, и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» — спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, — ответила она, — мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!

Он торжественно высморкался в носовой платок.

— Да, такой матерью можно гордиться, — сказал он. — Такая мама, как моя мамошка, рождается раз в сто лет, да и то не всегда. — Тут он лукаво подмигнул Понтусу и вытащил из кармана брюк ключ. — Дорогие маленькие шалопаи-мальшишки, теперь мне пора. Один добрый дядяшка приедет за мной на машине. Мне надо в Тиволи, глотать последнюю шпагу. Но это не отнимет у меня много времени, а потом…

Он подскочил от радости по-козлиному, а затем повернулся к Расмусу.

— Вот тебе ключ от погреба, — сказал он. — Завтра у тебя будет твой маленький Глупыш, а у меня не будет никакой Берты. Подумать только, какой замечательной может быть жизнь!

Он попытался погладить Расмуса по голове, но Расмус быстро отскочил в сторону. Он не хотел, чтобы его гладили.

— Маленькие шалопаи-мальшишки, надеюсь, мы, верно, никогда больше не увидимся, — сказал Альфредо. — Но когда я буду пить пиво далеко-далеко отсюда, в городе, названия которого вы никогда не слышали, я иногда буду думать о Расмюсе и Понтюсе, которые явились ко мне и хотели взглянуть на меня только одним глазком.

— Старый ворюга! — крикнул Расмус. — Хоть бы я вообще никогда тебя не видел!

Альфредо закудахтал от смеха.

— Я тоже этого хошу, — сказал он.

Потом он повернулся и ушел, и они слышали, как он поворачивает ключ в замке, слышали, как он спускается по чердачной лестнице, слышали, как удовлетворенно он напевает себе под нос:

— О, meine [14] Моя ( нем. ). мама, шемпионка по силе пальцев…

Потом входная дверь за ним захлопнулась, и они больше ничего не слышали. Но они ринулись к окну и увидели, как он идет там в сумерках под яблонями. У старого погреба он на минуту остановился, повернулся и помахал им рукой. А потом исчез в проеме каменной стены.

И не осталось ничего, кроме сплошной тишины. Стоя по-прежнему у окна, они прислушивались к звукам, к звукам самым незначительным, но подтверждающим хотя бы, что на свете существуют люди. Однако стояла мертвая тишина, и даже Глупыш больше не лаял. Вечер был красив и тих, солнце как раз только что село, оставив на небе лишь несколько багровых полосок. Свежо и сладко благоухало после дождя, и вот наползли вечерние туманы и завладели старой заброшенной усадьбой; они мягко стелились над землей между старыми серыми строениями и шерстяным покровом простерлись в отдалении над цветами камнеломки у каменной стены.