Виктор Близнец - Земля светлячков

И, будто напугана этими зловещими голосами, тут же вынырнула из темноты кукушка и низко, над самой водой облетела чёлн, легонько черкнула крылом Сиза. От кого она предостерегала его?

— Что ж это такое? Неужели волки, про которых говорила Мармусия? — забеспокоился Сиз. — В наших краях давно волков не было и не водилось. Да что-то и не похоже это на серых, голоса совсем не те. Завоет, завоет, а потом будто ножом по камню: pax! рах!..

— А вы слыхали, — прогудел Вертутий и со всех сил налёг на вёсла, — вы слыхали ту старую историю про какого-то дикого лесного приблуду, что кажется тут над озером…

— Да ещё б не слыхать! Он моего деда, Сиза Стоглаза, прямо в доме задушил…

— Ну-ну-ну! Расскажите, как это было, — придвинулся ближе Чублик.

— Да уж было, чтоб над ним ворон каркал! Вот так было. Как ночь, так и стало показываться в наших краях какое-то ночное страшилище. Кто знает, из каких чащоб, из каких болот и трясин оно притащилось. А только хищное и коварное — страх. Запах от него густой, волчий запах, а только присмотрелись — не волк. Ходит на двух лапах, шерсть у него косматая, а голова — будто человеческая. Но страшнее всего — оно всех в лесу душило. К чему притронется лапой, там и смерть… Подкрадётся из темноты, смотрит: дед наш седенький грибы собирает. Оно подползёт, схватит старого за спину — и дед упал, почернел, обуглился весь, как горелый пень. Тронет дерево лапищей — и дерево засыхает. Дунет в дупло — и бедные птенцы гибнут. Видно, не наше оно было, приблудное. Вот и храпело, бегало глухими ночами в дебрях и все живое в пуще топтало. Топтало и жрало. У нас его так и называли: Мёртвая Пасть.

— Ты смотри! — оторопело оглянулся Чублик. — И долго оно в лесу блуждало?

— Ох долго, сынок. И зла натворило нимало. Одного боялось проклятое — светлячков, а ещё больше — больших весёлых костров. Все разбойное, оно, знаете, любит темноту, глушь, а тут вдруг среди ночи — огонёк. А где огонёк в лесу — там песня, весёлые разговоры, жизнь. Вот он, этот лохматый приблуда, станет за деревом, отвернётся и храпит: страшно его огонь и наши стоусы раздражают. Покинут наши поляну, тогда он выскочит из темноты и давай светлячков топтать, лапами, лапами их, а потом землю гребёт и огонь засыпает и тоже лапами сверху. Страшно светлячков не любил и боялся, злыдень! Да чтоб ему, даже на луну зубами клацал! Как только луна выплывет в небо, он тогда в корчах отползёт и землю, землю гребёт лапами, в небо кидает. Будто хотел и луну погасить, чтобы темно и страшно было кругом.

— Может, это болотный оборотень? — глухо откликнулся Вертутий. — Говорят, они водятся в трясине, в болотных топях, и не то что света, а малейшей искорки в лесу боятся: от света они слепнут и гибнут. Возьми и ткни ему огнём под нос — он так и окаменеет, замрёт, в трухлявый пень обернётся.

— Кто его знает, — пожал плечами Сиз. — Я же вам говорил: наши тоже думали, что это волк или оборотень. Но нет. Что-то, брат, страшнее: какой-то ночной слепец-душегуб. Подкрадывался и, где блеснёт над озером огонёк или хоть маленький светлячок, — храпел, топтал его лапищами, а потом в глухомани, в темноте кидался на наших…

— Хм, напасть! — тихо буркнул Вертутий. — Что ж это такое? И что с ним приключилось? Куда оно сбежало-подалось?

— Сбежало!.. Такое страшилище сбежит! Выкопали наши яму, как раз там, за Кабаньей речкой. На дно бросили драную рубаху одного седенького деда — для приманки. И говорят: «Вы, дедушка, тут посидите, в холодочке. А захотите грибы собирать — собирайте себе на поляне. А мы пойдём дальше за речку». Пошли. Только деда не оставили там, спрятали в дерюгу. И понесли с собой. А тот лохматый приблуда как услышал, что дед будто бы сидит в холодке, глаза хищно засверкали, он стремглав — прыг на рубаху! И в яму! Прямо в железные клещи — лапами! Попался! Побили его наши дубинами, в лохмотья измолотили. Говорят: хватит ему! Уже трижды дух испустил! И что вы думаете? На другую ночь пришли наши к яме, глядь — и следу нет от приблуды! Удрал, забитый из ямы выбрался! Только оставил там недобрый знак: воткнул над ямой палку, повесил на ней клубок чёрной палёной шерсти и проткнул тот клубок стрелой из камыша. Чтоб на лес, на наши озера стрела показывала!.. Как увидел этот знак старый Овид Варсава (а он был мудрый стоус, и внук его, наш профессор Варсава, точь-в-точь в деда своего удался), как увидел. этот знак, потемнел весь и говорит:

— Недобрая примета! Вы знаете, что этим знаком передал нам тот хищный душегуб? Он, аспид, говорит: «Я приду к вам через сотню лет, приведу из пещер новых братьев-приблуд, и мы спалим вас и ваши леса дотла!»

— Ну, это когда было! — загудел рассудительно Вертутий. — Оно, может, когда и было, да давно сплыло. А может, это и просто выдумка или такое давнее происшествие, что уже всё мхом обросло. Сейчас не те времена. Отроки наши лесные в школу ходят, да и мы с вами, кхем, уже не это… У вас музей, а у меня ветряков наплодилось, ого-го сколько!

— Оно, брат, не всё, что старое, то и древнее, — мудро заметил Сиз XII. — Бывает давнее происшествие правдивее и живее теперешнего. И я бы думал, что всё это старое и мхом поросшее, да вот слышите: этот тоскливый вой-перекличка над озером… Что-то на очень плохую память оно наводит…

Однако ночной вой отдалялся, затихал, глох в лесах, и Чублик даже подумал: а может, это ему спросонья показалось? Может, ничего и не было?

Они уже подплыли к широкой плотине-запруде. Угрюмо вздымались вывороченные колоды, пеньки, корневища, весь этот бурелом, из которого была навалена плотина. Между колодами пряталась присмиревшая темнота, и где-то звенел ручей, сбегая вниз под плотину.

Все трое примолкли, осторожно сошли с челна.

Вертутий взял долблёнку на плечи и сам, крякнув, понёс её наверх, крутым косогором в Верхнее озеро.

А вот и оно, Верхнее озеро. Ещё больше, ещё обширнее, чем первое. И луна тут светила яснее.

Подплыли к мелкому песчаному берегу. И издалека услышали: на берегу что-то ровно, басовито гудело, как гудят пчёлы на пасеке. Это неутомимо, день и ночь, трудилось Вертутиево хозяйство: сотни, тысячи мельниц. Они плескали, перелопачивали воду, пели, тарахтели, фырчали, — и всё это сливалось в густое шмелиное гудение. Вертутий ожил, закашлял, быстрее привязал чёлн и стал поторапливать Сиза: ну как вам, мол, нравится музыка в моих владениях?

Славное место выбрал для себя Вертутий! Под луной сиял высокий холм белого-белого чистого песка. И на холме, который овевали ветры со всех сторон, стоял древний дом, ни с каким другим домом его нельзя было спутать: на дверях, на ставнях, на трубе, на крыше — везде торчали, тянулись вверх ветрячки. Были они разные, большие и маленькие, были и совсем миниатюрные, пели они все тоже по-разному, ведь сделаны были так: одни из деревья, другие из камыша, а ещё другие — из коры, бересты, красного луба, кленовых вертушек, засушенного листа, из желудей. А были тут мельнички даже из ракушек, из большой рыбьей чешуи, из лебединых перьев. И это только те, которыми утыкал Вертутий свой почерневший от времени, немного расшатаный ветрами, дом.