Константин Алтайский - Алдар-Косе [По мотивам казахских народных сказок]

Обратясь к мулле, Алдар-Косе сказал с печалью в голосе:

— Отвернулся аллах от тебя, неблагодарного. Не хочет сказать, где украденное животное. Ищи сам. Только вряд ли найдешь. Не затем воровали.

Так ангорская коза муллы и пропала.

ыло это или не было? Вернее всего — было, хотя, как молвится, быльем поросло.

Ханская ставка находилась в горах, вели к ней три дороги. Две из них охранялись нукерами, а третья, теряющаяся в ущелье, всегда безлюдная, была без охраны.

И подумать только, пропал у хана конь. Не просто конь, каких в ханских табунах тысячи, а любимый конь, арабской породы, вороной, без единого пятнышка, с шелковой шерстью, с лебединой шеей, с ушами торчком, с тонкими, трепетными ноздрями. Конь красы неописуемой, резвости невиданной. Хан даже не ездил на нем: приведут ему из табуна вороного, любимого коня, он потреплет гриву, погладит круп и велит — ведите в табун, пусть гуляет. И пропал-то конь как-то по-чудному. Привели коня из табуна, доложили хану, а он в это время шелковый халат надевал, замешкался минут на десять, — выходит из шатра — где же конь? Нет коня, только следы, ведущие к неохраняемой дороге. Угнали диковинного коня!

Пришел хан в ярость, в лице изменился, закричал нукерам, слугам, всей челяди:

— Скачите по неохраняемой дороге! Хватайте всех, кого встретите! Если не конокрада поймаете, то хоть свидетеля! Глухая дорога, каждый на ней приметен!

Ускакали ханские приспешники, а к вечеру привели семерых, схваченных на горной дороге — шестерых бородачей: у одного белая борода, у другого — черная, у третьего — желтая, как лисий мех, у четвертого — медно-красная, у пятого — серая, у шестого — темно-русая, — а у седьмого, смешно сказать! — ни бороды, ни усов, ни бровей, ни волоска на голове. Не лицо — круглая пшеничная лепешка. Осмотрел их всех хан и говорит им:

— Коня у меня драгоценного увели. Кто-то из вас, семерых, наверняка конокрад. Посажу я вас всех в круглую глубокую яму, не дам ни еды, ни питья. Вы между собой потолкуйте и разберитесь — кто из вас конокрад. Коня он мне, конечно, вернет, это само собой, но я его при вас накажу. Казнить я его буду так: вон, видите, гора вся в норах, там земляные пчелы обитают, по лютости они не уступают голодным волкам. Велю я вбить кол на вершине той горы, а конокрада прикажу связать волосяным арканом, конец аркана будет прикреплен к колу, а связанный злотворец-конокрад спущен к диким пчелам. Пусть его пчелы жалят, пока он дух не испустит.

Посадили семерых в глубокую яму, сыро там, душно, а небо кажется с ягнячью шкурку. Приуныли пленники. Поглядывают друг на друга, шепотом переговариваются. Как быть? Хан от слова своего не отступится. Есть среди них, семерых, конокрад или нет, все равно утром одного диким пчелам на съедение отдаст.

— А что если нам бросить жребий? — предлагает белобородый. — Кому жребий выпадет, того и объявим конокрадом.

— Нет, — возражает серобородый, — жребий это дело слепое. Выпадет, к примеру, мне, а я никакого коня не крал. Зачем же меня пчелы будут терзать?

— И я на жребий не согласен, — говорит желтобородый, — лучше посидим, помаемся. Может, к утру конокрада настоящего поймают, а нас на волю всех выпустит хан.

— А кто вам сказал, что среди нас, семерых, нет конокрада? — всех ошарашил краснобородый. — Ведь, по правде сказать, мы друг друга не знаем. Я бы, например, не поручился, что конокрад не сидит сейчас с нами, шестерыми, и не посмеивается в бороду. Давайте-ка порассудим здраво — кто угнал у хана коня на нашу беду?

— Это верная мысль, — поддакивает человек с темно-русой бородой. Он выразительно смотрит при этом на чернобородого.

Чернобородый вскакивает с земляного пола и кричит:

— Что ты уставился на меня своими рысьими глазами? Уж не думаешь ли ты, что я украл у хана скакуна черного, как моя борода?

Начинается ссора меж темно-русым и черноволосым, взаимные оскорбления, неприличная брань.

Слушая все это, безбородый упорно молчит и только на губах его играет загадочная улыбка. Кто его знает, о чем он думает? Во время мирных разговоров и перебранки белобородый, самый старший по возрасту среди семерых, неотрывно смотрит на безбородого и о чем-то мучительно размышляет. Наконец он поднимает руку и тихо, но зловеще замечает:

— Глядите, правоверные, все мы носим бороды, как положено добрым и честным казахам. И только один среди нас, нарушая обычаи предков, не имеет ни бороды, ни усов, даже бровей я у него не вижу. Сдается мне, что он медными щипчиками выдергивает каждый волосок. К чему бы это? Уж не он ли, надругавшийся над обычаями, совершил богопротивное конокрадство?

Безбородый продолжает улыбаться и молчит, словно у него язык отнялся. Двенадцать подозревающих, зорких, непримиримо злобных глаз смотрят на него, втайне все шестеро рады, что найден козел отпущения, жертвенный козел, хотя он и без бороды. Молчание длится недолго, минуты две, а потом бородачи кричат, визжат, стонут, хрипят — кто во что горазд:

— Конокрад он!

— Молчит, потому что нечего сказать!

— К нашей радости обнаружили мы вора, посягнувшего на ханского коня!

— Пусть сожрут его живьем дикие пчелы!

— К хану его! К хану!

Нукер, стоящий на страже, заглядывает в яму, кричит, перекрывая голоса бородачей:

— Чего расквакались как лягушки перед дождем?

Белобородый отвечает за всех:

— Конокрад обнаружен нами. Вот он, шайтан безволосый! Веди его в ханский шатер!

Вскоре безбородый стоит со связанными руками перед ханом, а нукер докладывает:

— Вот, светлейший хан, да продлит аллах дни твои, стоит перед тобой нечестивец, угнавший единственного на всем свете вороного коня. Взгляни на его бесстыжую рожу — ни одного волоска. То ли аллах его, разбойника, отметил, то ли он выщипывает произрастающие волосы. По клятвенному уверению шестерых правоверных, у которых бороды свешиваются на грудь, этот аллахов отступник достоин казни, объявленной тобой за угон коня. Разумеется, мы пытками заставим его сознаться, где укрыл коня.

Хан восседал на персидском ковре, подпираемый пуховыми подушками. Перед ним на резном деревянном блюде дымилось мясо молодого барашка, на серебряных подносах грудились яблоки, груши, гранаты, виноград, инжир, янтарно желтели соты пчелиного меда, дышали ароматом разрезанные на ломти дыни, в сабе пенился свежий кумыс, стояли кувшины со сладким шербетом.

— Ну, сознавайся, бесшерстный пес, как ты увел моего драгоценного коня, где его до поры большого базара укрыл? Не сознаешься добровольно, пеняй на себя. Мой палач, синекосый дунганин, вырвет у тебя признание щипцами вместе с твоим собачьим языком.