Вячеслав Шугаев - Дед Пыхто

— Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?

— Вы мне бросьте эти шуточки! Милиция вы, а не я, Я ведь и на вас управу найду.

— Выходите, посмотрим.

— Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! — Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел, зарычал, как сто львов. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.

Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой — зеленый. Приятельницы восхищались, хлипали в ладоши, перебивали друг друга:

— Ой, Маня!

— Ой, Таня!

— Ой, прелесть!

— Ой, чудо!

— Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, гак бы и прижала!

— А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка, миленькая!

— Ах, я так люблю зверушек! Обожаю, боготворю! Но квартиры такие тесные — никого же нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтоб как друг была.

— И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Их можно только гладить. Ни в коем случае не бить. Особенно по го лове. Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.

Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:

— Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в этой жизни, но ни разу не гладили.

Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились захлопнули окно:

— Какой ужасный нахал!

— Как не стыдно приставать к незнакомым!

— Фи!

— Фу!

— Обезьяна!

Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, — грустно думал он. — Ах, миленький, ах, смешной, забавный, презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: обезьяна!»

Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим — на шеи. Сашка Деревяшкин расцеловался со львом, с антилопой и зеброй и с удивлением обнаружил, что у них холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, очень хотела обнять жирафа, но не знала, как дотянуться до его шеи. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя аккуратно, троекратно расцеловалась с Жирафом, затем чинно поклонилась:

— Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.

— Да, это так, девочка, — высоко, под облаками раздался голос Жирафа. — Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.

Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала и тоненьким, выбражулистым голоском объясняла:

— Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.

— Ах, фасон! — хорош, — вздыхали обезьяны. — Кто будет он?

— Не кто, а что, глупые. Фасон — это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт.-. т… тэм… — затараторила в упоении Муля-выбражуля.

— Ах, трэбэдэт-тэм! — опять хором вздохнули обезьяны.

Что было, что было! Над поцелуями и объятиями, над криком, смехом, гамом вились разноцветные шары, мыльные пузыри, сыпались с неба конфетти, гремели хлопушки, сверкали бенгальские огни — даже Главный слон растрогался, смущенно всхлипнул и смахнул хоботом слезу умиления.

Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятья и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:

— Без нежностей, приятель. Я — не мед, а ты — не медведь. Нечего лизаться.

— Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! — растерялся Вова Митрин.

— Люби на здоровье. Но я — не маменькин сынок. Я — проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?

— Не видел.

— И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.

Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому, никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.

Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! — от затылка до пяток прохватило Сашку Деревяшкина нетерпение — первым рассказать Алене удивительные новости. — Конечно! Девчонка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»

Он помчался к Алениному дому, подниматься на второй этаж не было времени, поэтому Сашка с разбегу, с прискока ухватился за водосточную трубу, вскарабкался по ней, перелез на балкон и заглянул в комнату. Алена стояла в углу с закрытыми глазами и что-то шептала — губы у нее шевелились. «Стихотворение какое-нибудь учит», — подумал Сашка и крикнул:

— Ты что делаешь?

— Стою в углу.

— Вижу. А почему?

— Мама поставила.

— За что?

— За разговорчики.

— За обедом разговаривала?

— Что ты! — За обедом обошлось. Это потом. Мама мне одно слово — я ей десять. Она мне два, я ей — двадцать. Она мне десять, я ей — сто. И встала.

— Кто слова-то считал?

— Мама, конечно.

— А если бы девяносто девять было? Тогда что?

— Не знаю. Может, тоже бы обошлось.

Сашка вздохнул.

И снова спросил:

— А почему не ревешь?

— Некогда, сказку сочиняю. Я уже давно заметила: в углу очень интересно стоять, если про что-нибудь сочинять.

— Подумаешь, сказка! — перебил ее Сашка Деревяшкин. — Тут целый слон по улице ходит, а ты — «сказка, сказка!»

— Как слон ходит?!

— А так — ногами. А ноги как столбы. И, вообще, толпа зверей в городе, а ты в углу стоишь. Я, например, обнимался со львом, антилопой и зеброй. Обещали покатать. А лев даже песенку спел: «Ойся, ойся, я тебя не укушу, ты меня не бойся».

Когда Алена узнала, что происходило в городе, она заплакала. Скривились, сморщились губы, затем растянулись уголками вниз, быстро опух нос, распаренный крупными быстрыми слезами.

— Вон их у тебя сколько накопилось! — удивился Сашка. — А теперь-то почему ревешь?

— Да! Обидно! Ты-то льва обнимал, а мне бы хоть маленького, маленького мышонка погладить!