Вячеслав Шугаев - Дед Пыхто

— Михал Ваныч, а Михал Ваныч! — заторопилась она. — Их там тьма тьмущая! И кого только нет: крокодилы, обезьяны, попугаи, львы, носороги — сущий цирк да и только! Каждой твари по паре. Чем кормить будем, чем поить?! И все страшненькие, черные — ни одного знакомого лица! Сразу чувствуешь: не наши звери, и дух у них не наш — тяжелый!

— Будет, будет, Маня, не тараторь. — Медведь тяжело вздохнул. — Главным-то у них кто? Лев, поди?

— А вот и нет, Михал Ваныч, вот и не угадали. За главного у них слон. Уж такая туша, такая дылда — ужас смотреть. И все-то он покрикивает, все-то он командует и — надо же! — все его слушаются. Даже лев хвост поджимает.

— С характером, видно, мужик, — медведь опять тяжело вздохнул. — Эго я вас тут распустил: каждого слушаю да с каждым совет держу. Ты вот что, Маня, скажи: комплекция-то у него посолидней моей?

— Ой, Михал Ваныч, сравнили тоже! Воробья с пальцем! Ой, ой, что это я говорю, заговариваюсь! — сорока, опасаясь вспыльчивого нрава медведя, перелетела на ветку повыше. — Даже если на задние лапы встанете, Михал Ваныч, — только до подмышки ему дотянетесь. Уж не серчайте, Михал Ваныч.

— Ладно, не до этого мне. Хоть воробьем, хоть пальцем готов быть, лишь бы от суеты от этой сбежать. Ладно, Маня, Лети. Смотри, язык-то особенно не распускай. Без твоих сплетен тошно мне.

Через час Главный медведь собрал свою многочисленную родню и произнес перед нею речь.

— Дорогие родственники! Дорогие братья и сестры! Дорогие свояки, шуряки и кумовья! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в атаманах на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах и на три головы выше меня. Что же получается, ребята? Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Я долго ломал голову и вроде доломал-придумал, как выйти с честью из этого бесчестья. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост, прямо на берегу. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род. Ну, давайте с богом!

Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:

— А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра замкните в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Вот ведь как бывает. Одна паршивая овца все стадо портит. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь — за дело!

Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим потом. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.

Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку, только обхватят покрепче да дружно крикнут при этом:

— Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!

Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и быстренько построили там помост, украсили цветами и разноцветными лентами и вернулись на поляну, пустую и черную после трудов. Медведи, опять же быстренько, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны — каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:

— Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!

В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать барыню, то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох, и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот: «Ой, умора! Ой. смехота! Ой, ой, вы посмотрите, смех то вокруг какой, смех-то!»

Наконец, Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на словом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:

И вот Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся, затем захрапел, засвистел, зачмокал — заснул.

Пока Потапыч спит, следует сказать, что он еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не обленит их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит, жмурится от удовольствия: муравьи вкусные кисленькие — приятно, приятно пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» — одна лосиха упала от этого крика в обморок и не могла прийти в себя три дня и три ночи, пока Главный медведь не распорядился сделать из смолы скипидар и поскипидарить лосихин нос — только тогда она очнулась и побежала к проголодавшимся лосятам. Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: <���Ой, спасите, ой, помираю! ОЙ, ой, ой! Аппендицит у меня, ангина, животик болит. Помогите бедной одинокой белочке! ОЙ, скорую помощь мне!» — Прибегали дюжие волки из скорой помощи с носилками, по, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:

— А ну, серые, да белые, да эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге и от обиды дружно подвывали:

Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:

— Осторожней, вы, черти серые. Забыли кого несете? Несите меня ласково, а не то…

В общем Потапыч позорил весь медвежий род, многочисленная родня и не признавала его за медведя, а считала его белой вороной, паршивой овцой, ложкой дегтя в бочке меда.

Пока Потапыч спал, берлогу его окружали родственники, те что поздоровее и покрепче. Окружали молча, осторожно, — ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами и время от времени перемигивались: две лапы вверх — значит стоп, остановиться; две лапы в сторону — значит ползи по-пластунски, — сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались; правым глазом подмигнут — значит окружай справа, левым — слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает? В это мгновение Потапыч захрапел гак сладко, так безмятежно, что один жалостливый медведь прошептал: