Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Теперь все, верно, спят, не спят лишь двое: самый возвышенный человек в городе и самый низкий, то есть сторож, несущий вахту на соборной колокольне, и я, запертый в ратушном подвале, под землей. Как мне хотелось бы поменяться местами и оказаться на колокольне! Тогда я каждый час брал бы в руки рупор и пел песню, чтобы она летела к тебе скорее в твою спаленку! Но нет, так я нарушил бы твой сон, мой милый ангел, и пробудил бы тебя от чудных сладких грез! Зато здесь, в подземелье, меня никто не услышит, и я могу петь сколько хочу. Душа моя! Не знаю почему, но я чувствую себя сейчас как солдат на посту, всем сердцем тоскующий по родине. И почему бы мне не спеть подходящую песню, тем более что ее сочинил один из моих друзей?

Вспоминает ли она обо мне в своих снах? Колокола забили глухо в такт моему пению. Неужели полночь? В этом часе есть какая-то своя особенная жуть. С его наступлением почему-то кажется, будто земля начинает тихонько дрожать оттого, что спящие там внизу люди переворачиваются на другой бок, сбрасывая с себя тяжелый покров, и спрашивают соседа, что покоится рядом: «А что, уже утро?» Для меня же этот полуночный перезвон, проникающий сюда в подземелье, звучит совсем не так, как в полдень, когда он весело разливается, заполняя собой чистый светлый воздух. Чу! Как будто отворилась дверь в подвал! Странно. Если бы я не знал, что нахожусь здесь в полном одиночестве, и если бы я не был уверен в том, что ходить тут некому, потому что все, кто ходит, они там, наверху, то я бы мог поклясться, что ясно слышу шаги. Но так и есть! Кто-то приближается, ощупывает дверь, дергает за ручку, хотя я знаю — дверь заперта на все засовы и ни один смертный меня сегодня уже не потревожит! Ой, что это?! Дверь открывается! О ужас! На пороге появились двое и замешкались, церемонно уступая друг другу дорогу. Один из них был высоким и худым, с пышным черным париком на голове, завитым в локоны, в темно-красном кафтане старинного франкского фасона, отделанном золотыми галунами и украшенном золототкаными пуговицами, его невероятно длинные тощие ноги выглядывали из узких черных бархатных штанов, прихваченных у колен золотыми пряжками, а дальше у него шли красные чулки и башмаки, тоже украшенные золотыми пряжками. На боку была приторочена шпага с фарфоровым эфесом. Пытаясь пропустить своего спутника вперед, он всякий раз кланялся, отводя в сторону руку, в которой была зажата небольшая шелковая треуголка, и завитые пряди его парика шуршащим водопадом спадали с плеч на грудь. Лицо у этого господина было бледным, изможденным, с впавшими глазами и огромным огненно-красным носом. Совсем иначе выглядел второй гость, тот, что пониже ростом, перед которым первый все бил поклоны. Волосы у него были гладко зализаны и смазаны для надежности яичным белком, кроме двух прядей на висках, которые были скручены в колбаски-трубочки, напоминавшие футляры для пистолетов. Длиннющая косица болталась у него за спиной, одет он был в светло-серый кафтанчик с красными обшлагами, ноги были всунуты в гигантские ботфорты, а дородное пузо выпирало из-под богато расшитого камзола, доходившего до колен, на поясе висела рапира невероятной длины. В его расплывшейся физиономии было что-то добродушное, особенно в маленьких рачьих глазках. Для подкрепления своих маневров, устроенных им на пороге, он размахивал огромной фетровой шляпой, поля которой были загнуты с двух сторон.

У меня было достаточно времени сделать эти наблюдения, после того как я оправился от первого испуга, ибо явившиеся господа несколько минут топтались в дверях, выделывая разнообразные изысканные па. Наконец длинный догадался открыть обе створки, подхватил коротышку под ручку и провел его в мой зал. Они повесили шляпы на крючки, отстегнули шпаги и молча уселись за стол, не обращая на меня ни малейшего внимания. «Разве сегодня в Бремене карнавал?» — спросил я себя, обдумывая появление странных гостей. Во всем их облике, что ни говори, было что-то жуткое, особенно от их застывших взглядов и гробового молчания мне стало, признаться, как-то не по себе. Я уже хотел было, собравшись с духом, заговорить с ними, как тут снова раздался шум — опять послышались шаги, дверь отворилась, и в зал вошли еще четверо, одетые так же, как и первые, в старомодную одежду. Я обратил особое внимание на одного из них, который, судя по костюму, был охотником, ибо при нем были арапник и охотничий рожок, и к тому же он глядел весельчаком.

— Приветствую вас, милостивые государи с берегов Рейна! — проговорил басом длинный в красном кафтане, поднимаясь с поклоном.

— Приветствую вас! — пискнул коротышка. — Давно не виделись, господин Иаков!

— А что так уныло? Ну-ка, подтянулись! Здравствуйте, господин Матфей! — бодро поздоровался охотник с низкорослым толстяком. — И вам доброго здравия, господин Иуда! Но что я вижу? Где наши рёмеры, где трубки и табак? Неужто эта старая мокрица еще дрыхнет, вот позор!

— Спит еще, лежебока! — отозвался толстяк. — Лежит себе, полеживает, бока давит на кладбище у храма Богоматери! Но у меня не залежишься — сейчас вмиг вызвоню!

С этими словами он схватил со стола колокольчик и давай трезвонить, заливаясь громким пронзительным смехом. Остальные трое вновь прибывших гостей сложили в уголок свои шпаги и трости, повесили шляпы и, поприветствовав всех присутствующих, тоже уселись за стол. Между охотником и долговязым Иудой в красном кафтане сидел господин, которого все называли Андреем. Он был весьма изящной благородной наружности, его красивое, еще моложавое лицо было отмечено печатью грусти, придававшей ему серьезность, а на губах играла легкая мягкая улыбка. Светлый, завитый в локоны парик составлял приятный выразительный контраст к его карим глазам. Против охотника расположился тучный человек высокого роста, с красными прожилками на щеках и малиновым носом. Он сидел, выпятив нижнюю губу, и барабанил пальцами по своему отвислому пузу. Все называли его Филиппом.