Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

— Стало быть, вы любите рейнвейн? — продолжил беседу Бахус. — У вас хороший вкус, весьма похвальный выбор для нынешних времен, когда уже никто не ценит сей золотой напиток.

— Черт побери их всех! — гневно воскликнул Иуда. — Теперь никого не заставишь упиваться рейнвейном, разве что какой заезжий доктор на него еще клюнет или какой непутящий магистр, болтающийся без дела в ожидании места, а ведь их еще и уговаривать приходится, этих голодранцев, которые так и норовят выпить на дармовщинку.

— Позвольте не согласиться с вашим тезисом, господин фон Иуда, и внести уточнение, — прервал я гневную речь красного кафтана. — Лично я снял всего лишь несколько проб, отведав виноградных слез от вашей лозы тысяча семисотого года и некоторых других годов, но угощал меня ими здешний бургомистр, человек достойный, и наливал, замечу, по собственному почину. А то вино, которое вы видите у меня сейчас, оно уже из последних урожаев, и заплатил я за него звонкой монетой.

— Доктор, не надо горячиться! — сказала госпожа Роза. — Он не хотел вас обидеть, наш Иуда, он просто сердится, и не без оснований, на то, что время нынче настало безразличное и скучное.

— Да! — поддержал Андрей, прекрасный тонкий Андрей. — Мне думается, нынешнее поколение и само чувствует, что недостойно благородных напитков, и потому вынуждено довольствоваться всякой бурдой, которую они тут гонят, всеми этими шнапсами и приторными сиропами, которым они еще вдобавок дают помпезные имена, вроде Шато Марго, Зилери, Сен-Жюльен и прочая; и вот эту дрянь они подают к столу и пьют без меры, а потом ходят с красными усами, которые ни за что не оттереть, потому что вино-то было подкрашено, и просыпаются наутро с раскалывающимися головами, потому что натрескались пошлого шнапса.

— Верно! Прежде была совсем другая жизнь! — подхватил Иоанн. — Когда мы были совсем еще зелеными юнцами, в году эдак девятнадцатом или двадцать шестом, даже еще в пятидесятом, — тогда под этими чудесными сводами все кипело и бурлило. Каждый вечер, хоть весною, когда сияло солнце, хоть зимою — в дождь и в снег, каждый вечер здесь было полным-полно веселых гостей. Вот здесь, за этим столом, за которым сейчас сидим мы, когда-то собирался весь бременский сенат во всем своем величии и блеске. Все как один в солидных париках, при шпагах, с отвагой в сердце и с рёмером в руке. Здесь, именно здесь, а не там наверху, был их настоящий дом совета, здесь был их сенатский зал, ибо именно здесь за прохладным вином обсуждали они важные городские дела, соседей и тому подобное. И если они расходились во мнениях, то не поносили друг друга разными дурными словами, а теснее сдвигали бокалы и бодро пили за здравие друг друга, когда же вино согревало сердца и весело разливалось по жилам, тогда и дела решались бойчее — выпьют и ударят по рукам, как настоящие друзья, какими только и бывают друзья благородного вина. А на следующее утро они не откажутся от своих обещаний — данное слово свято, и то, о чем они договорились вечером в погребке, днем уже примет форму закона.

— Да, были времена! — воскликнул Павел. — А ведь тогда было заведено, что всякий член городского сената имел свою питейную книжицу, куда записывалось его личное годовое потребление вина. Оно и понятно — этим важным господам, которые тут заседали каждый вечер, было как-то не с руки всякий раз лезть в карман за кошелем, развязывать его, платить. Проще было пить в долг, записывать все аккуратно, а уж потом под Новый год зараз и рассчитаться. Некоторые бравые ценители вина и по сей день действуют по этой методе, но таких уже осталось немного.

— Много чего прежде было совсем иначе, скажу я вам, дорогие, — промолвила старушка Роза. — Лет пятьдесят назад, или сто, или двести. Люди тогда приходили в погребок с женами и дочками, бременские красавицы пили рейнское вино или пробовали мозельское от наших соседей, и славились на весь свет своими цветущими щечками, алыми губками и прелестными сияющими глазками. Теперь они пробавляются всякой мерзкой дрянью вроде чая и прочей гадости, которая растет, как говорят, где-то далеко отсюда, у китайцев, и которую в мое время женщины потребляли, только чтобы избавиться от кашля или какой другой хвори. Настоящее рейнское, не подделанное, они, видите ли, теперь не переносят. Вообразите, господи помилуй, они подливают в рейнское — сладкое испанское вино, иначе, говорят они, пить невозможно, слишком, дескать, кисло!

При этих словах Апостолы разразились дружным громким смехом, и я невольно тоже рассмеялся, а Бахус так разошелся и хохотал так дико, что старику Бальтазару пришлось его успокаивать.

— Да, старые добрые времена! — сказал толстяк Варфоломей. — Прежде, бывало, порядочный бюргер выпьет две добрые кружки в один присест и ничего, трезв как стеклышко, как будто водицы хлебнул, а нынешние — с одного рёмера лыка не вяжут. Совсем сноровку потеряли!

— А мне вот вспомнилась одна прелестная история, которая случилась много лет тому назад, — проговорила Роза с легкой улыбкой.

— Расскажи, расскажи! Роза, расскажи твою историю! — загомонили все.

Роза приложилась как следует к вину, чтобы прочистить горло, и начала.

— В году тысяча шестисотом, и потом еще лет двадцать-тридцать, в немецких землях была большая война, из-за веры. Одни хотели так, другие эдак, и вместо того, чтобы разумно обсудить все между собой за бокалом вина, они пошли рубить друг другу головы. Альбрехт фон Валленштейн, императорский генерал-фельдмаршал, свирепствовал в протестантских землях. Чтобы положить конец этим бесчинствам, на помощь несчастным пришел король Шведский Густав Адольф со своею конницей и пехотой. Много было сражений, они гоняли друг друга туда-сюда между Рейном и Дунаем, но без особого успеха — никто не мог добиться решительной победы. Бремен в ту пору, как и другие ганзейские города, держал нейтралитет, не желая портить отношений ни с той, ни с другой воюющей стороной. Шведу же нужно было пройти через их владения по возможности тихо и мирно, без ненужных стычек, вот почему решено было направить в Бремен посла. Но поскольку вся империя знала, что в Бремене дела вершатся в винном погребе и члены городского сената во главе с бургомистром большие мастера по части выпивки, то шведский король беспокоился, как бы они не напоили посланника, ведь тот, напившись, еще возьмет и подпишет для Швеции невыгодные условия.

А в шведском лагере был один капитан лейб-гвардии конного полка, который по цвету мундиров назывался «Желтым полком». Так вот этот капитан был страшным выпивохой. Выпить две-три кружки за завтраком ему было раз плюнуть, а вечером, на закуску, он мог запросто выдуть полведра и потом спать как убитый. И вот когда король Шведский стал думать, кого же ему послать в Бремен, чтобы его там не опоили, канцлер Оксенштирна рассказал королю о том капитане, Вейнглоттом звали его, и сообщил, что пить этот Вейнглотт может до посинения. Король обрадовался, услышав такое известие, и велел позвать капитана к себе. И вот привели к нему низкорослого тщедушного человечка, лицо у него было белое-белое, зато внушительный нос — отчаянно-красный, с медным отливом, а губы — синие, все вместе выглядело впечатляюще. Король спросил его, сколько он может выпить в крайних обстоятельствах. «О государь мой! До крайности я еще пока не доходил, ибо не имел возможности проверить себя. Вино-то дело не дешевое, больше семи-восьми кружек за день не выпьешь, а то потом из долгов не выберешься». — «Ну а если бы тебя никто не ограничивал, сколько бы ты все же мог выпить?» — продолжал допытываться король. Капитан не стушевался и ответил: «Коли ваше высочество заплатит, то смогу двенадцать кружек оприходовать, а вот мой конюх, Бальтазар Бездоннер, он еще больше может».