Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

— Ой-ой-ой, какой гневливый наш каменный Роланд! Прямо порох! — пробормотала Роза после того, как за рыцарем с треском захлопнулась дверь, и смахнула с груди капли вина. — Совсем сдурел на старости лет, в поход он, видите ли, собрался! Да они как увидят такого верзилу, вмиг к Бранденбургским гренадерам определят и церемониться не станут — поставят крайним во фланг, и весь разговор!

— Знаете, барышня Роза, — отвечал на это Петр, — он, конечно, гневливый, спору нет, и мог бы уйти отсюда по-другому. Но вспомните, ведь недаром его прозвали неистовым, в те давние времена, когда у него были дела поважнее, чем ломать серебряные чаши и поливать вином дам. Если вдуматься, то, на мой взгляд, его горячность простительна, ведь он тоже когда-то был человеком и к тому же верным паладином великого императора, храбрым рыцарем, который, прикажи ему Карл, один пошел бы сражаться против тысячи мусульман. Поэтому понятно, что ему стало стыдно за людей, и он разгорячился.

— Да ну его, этого каменного вояку — пошел себе и пошел! — воскликнул Бахус. — По мне, так от него одно стеснение, я чувствовал себя совершенно скованным. И вообще — к нашей компании он никак не подходит. Видали, как эта дубина презрительно смотрела на меня с высоты своих десяти футов? Нет, останься он, испортил бы мне все удовольствие и только помешал веселью! При нем нам было бы и не потанцевать — куда ему с такими каменными ножищами, ни подпрыгнуть, ни присесть, враз растянулся бы тут у нас.

— Ура, ура! Танцы, танцы! — загомонили Апостолы. — Бальтазар, давай музыку!

Иуда поднялся, натянул гигантские перчатки с крагами, доходившие ему чуть ли не до самого локтя, подошел церемонно к барышне Розе и сказал:

— Высокочтимая и прекраснейшая барышня Роза! Осмелюсь попросить вас оказать мне особую честь и подарить мне первый…

— Manum de! [19] Руки прочь! ( лат. ) — перебил его Бахус, патетически возвысив голос. — Устройство бала — моя идея, и посему мне, как устроителю, его и открывать. Вы, господин Иуда, танцуйте с кем угодно, а моя Розочка будет танцевать со мной, верно, дорогуша?

Розочка вспыхнула и сделал книксен в знак согласия, Апостолы же принялись подтрунивать над Иудой на все лады. Тут бог вина величественным жестом подозвал меня к себе.

— Скажите, доктор, вы музицировать умеете? — спросил он.

— Немного.

— И такт держать умеете?

— Да, с тактом у меня все в порядке.

— Тогда соблаговолите взять вон тот бочонок и занять место рядом с Бальтазаром Бездоннером, нашим виночерпием и кларнетистом. Вот вам бочарные молоточки, будете аккомпанировать ему на барабане.

Я удивился, но делать было нечего, и мне пришлось согласиться. Мой барабан был, конечно, весьма необычен, но инструмент Бальтазара оказался и того диковинней. Вместо кларнета он сунул в рот металлический краник от восьмиведерной бочки. Подле меня расположились Варфоломей с Иаковом, которые вооружились огромными винными воронками, чтобы использовать их вместо труб, и ожидали теперь только знака к началу. Стол сдвинули в сторонку, Роза с Бахусом встали на позицию. Бахус махнул рукой, оркестр грянул, и под сводами погребка загремело нечто невообразимое — какая-то чудовищная, визгливая, режущая слух янычарская музыка, под которую я старательно отбивал такт на шесть восьмых, как заправский тамбурмажор. Кран, в который дудел Бальтазар, сипел вроде свистка ночного сторожа, причем только в одном интервале — от основного тона к противному писклявому фальцету и обратно, оба трубача отчаянно раздували щеки и извлекали из своих стонущих от страха инструментов такие душераздирающие звуки, которые могли сравниться со стоном морских раковин, когда в них трубят тритоны.

Танец, который исполняли Роза с Бахусом, был, вероятно, в ходу лет эдак двести назад. Барышня Роза подцепила с двух сторон свою юбку и так ее растопорщила, что сама теперь напоминала большую толстую бочку. Она особо не двигалась, а только слегка пританцовывала на месте, то чуть приседая, то снова выпрямляясь, то делая порядочный книксен. Ее кавалер, напротив, показывал гораздо больше живости: он вертелся вокруг нее волчком, лихо подпрыгивал время от времени, прищелкивал пальцами и подбадривал себя выкриками «гоп-ля, гоп-ля!». Забавно было смотреть, как развевается на нем передничек барышни Розы, повязанный ему Бальтазаром, как быстро он перебирает ножками, как сияет от радости и счастья его круглая физиономия.

Наконец он как будто притомился. Остановившись, он знаком подозвал к себе Иуду с Павлом и что-то сказал им тихим шепотом. Те сняли с него передничек, ухватились с двух сторон за тесемки и давай тянуть. Тянули они так тянули, пока передничек не стал размером с хорошую простыню. Тогда позвали остальных, расставили всех кругом и велели ухватиться за край простыни. «Похоже, сейчас будут качать Бальтазара, потрясут старика на всеобщую потеху, — подумал я. — Только бы они осторожней, а то при таких низких потолках недолго и череп раскроить». Тут к нам подошли Иуда и силач Варфоломей и схватили… меня! Бальтазар Бездоннер ехидно рассмеялся. Я весь задрожал, стал сопротивляться, но все было напрасно: Иуда схватил меня за горло и пригрозил, что задушит меня на месте, если я буду продолжать брыкаться. Я чуть не лишился чувств, когда они под общее ликование и крики уложили меня на простыню, но все же кое-как собрался с последними силами, чтобы сказать:

— Только прошу вас, дорогие мои благодетели, не слишком высоко! А то от моей головы ничего не останется! — взмолился я, умирая от страха.

Но мучители мои так хохотали, так кричали, что моя просьба утонула в общем гаме. И вот они начали встряхивать простыню, а Бальтазар принялся дудеть в воронку. Меня кидало вверх-вниз, вверх-вниз, сначала я подлетал фута на три, потом на четыре, пять, но вдруг они подбросили меня с такою силой, что я взмыл под самый потолок, который неожиданно разъехался в разные стороны, как, бывает, раздвигаются облака, и я полетел, поднимаясь все выше и выше, оставляя внизу и ратушу, и соборную колокольню. «Ну вот, — подумал я в полете, — пришел тебе конец. Сейчас как грохнешься — костей не соберешь или, в лучшем случае, переломаешь себе руки-ноги! Боже мой! Я ведь знаю, что она подумает, когда увидит такого калеку! Прощай, моя жизнь, прощай, моя любовь!»

Наконец я достиг наивысшей точки подъема и теперь с такой же стремительной скоростью стрелой полетел вниз. Трах! Похоже, я уже миновал ратушную крышу и теперь понесся дальше вниз, вниз, сквозь сводчатый потолок погребка, готовясь упасть на растянутую простыню. Но вместо этого я приземлился на стул и вместе со стулом грохнулся навзничь на пол.

Некоторое время я пролежал там без движения, лишившись чувств при падении. Очнулся я от страшной головной боли и холода, исходившего от пола. Сначала я даже не понял, где нахожусь — то ли дома с кровати свалился, то ли где еще. Постепенно у меня возникло смутно воспоминание, что я как будто упал с какой-то верхотуры. С некоторой опаской я осторожно ощупал себя — ничего не переломал, только голова болит от ушиба — видно, ударился, когда падал. Я поднялся и огляделся. Сводчатые стены, под потолком крошечное оконце, сквозь которое пробивается тусклый дневной свет, на столе — свеча на последнем издыхании, рядом — бокалы и бутылки, вкруг стола расставлены стулья, и против каждого, на краю столешницы, — пузырек с хвостатым ярлычком на горлышке. Ага! Теперь я все вспомнил! Я был в Бремене, в винном погребке при ратуше, я пришел сюда вчера вечером, выпил, попросил меня тут запереть, а потом… В ужасе я обвел взглядом зал, все воспоминания о прошедшей ночи нахлынули разом на меня. А что если таинственный Бальтазар все еще сидит там призраком в углу? А что если тут все еще бродят винные духи? Я посмотрел украдкой по сторонам, сумрачный зал был пуст. Неужели… Неужели мне все это только приснилось?