Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

— Ну и как вам на вкус сей напиток? — спросил Бахус у гостя. — Наверное, давненько не пивали.

— Доброе вино! Клянусь мечом, отменное! А что за сорт?

— Красный энгельгеймер, почтенный! — ответил виночерпий.

Каменные глаза рыцаря оживились и заблестели, когда он это услышал, точеные черты его лица смягчила мягкая улыбка, и он с нежностью посмотрел на свою чарку.

— Энгельгейм! [15] Современное название — Ингельхайм-на-Рейне (Ingelheim am Rhein). Родное имя, как сладок звук его! — воскликнул он. — Ты, благородный замок моего императора! Значит, память о тебе по сей день не угасла и поныне цветут те лозы, что посадил когда-то сам император Карл в своем любезном сердцу Энгельгейме? Интересно, а помнит ли еще хоть кто-нибудь Роланда и самого Карла Великого, моего повелителя?

— Ну, это надо спросить вон у того человека, — ответил Иуда. — Мы-то с землей больше дел не имеем. А он называет себя доктором и магистром, он, верно, сможет предоставить вам сведения о своих сородичах.

Рыцарь вопрошающе воззрился на меня, и мне пришлось держать ответ.

— Благородный паладин! — проговорил я. — Нынче род людской, конечно, измельчал и равнодушен ко всему, что не имеет отношения к настоящему, ведь большинство людей не заглядывает ни в прошлое, ни в будущее; но все же в своем убожестве мы еще не докатились до того, чтобы совсем не помнить тех великих мужей, которые некогда ступали по нашей родной земле, тем более что мы по сей день живем в их тени. Есть еще сердца, которые находят утешительное спасение в прошлом, если настоящее уж слишком начинает тяготить своей унылой пустотой, сердца, которые бьются сильнее при звуке прославленных имен и которые отправляются почтительно бродить по тем руинам, где некогда великий Карл сидел в своих подземных покоях, в кругу верных рыцарей, туда, где Эгингард произнес свою знаменательную речь и где верная Эмма поднесла своему дорогому паладину кубок с вином. Там же, где вспоминают великого императора, непременно вспоминают и Роланда, ведь в жизни вы всегда были рядом, и потому и в песнях, и в легендах, и в памятных картинах прошлого вы остаетесь тесно связанным с ним. Последний призывный зов вашего рога все еще несется из-под земли в Ронсевале и будет звучать до тех пор, пока не сольется с трубным гласом, возвещающим последние времена.

— Значит, наша жизнь была не напрасной, старый друг мой, Карл! — воскликнул рыцарь. — Потомство еще чтит наши имена!

— Еще бы они не чтили! — разгорячился Иоанн. — Да этим людишкам пришлось бы хлебать воду из Рейна вместо вина, выросшего на его холмах, если бы они забыли имя великого мужа, который посадил первую лозу в Рейнской долине. За вас, дорогие мои, за вас, Апостолы, выпьем за нашего предка! Да здравствует Карл Великий!

Зазвенели бокалы, и Бахус сказал:

— Да, это было чудесное, удивительное время, вспоминая о котором я радуюсь, как и тысячу лет тому назад. Там, где нынче раскинулись прекрасные виноградники от рейнских берегов до самых горных склонов, где тянутся по Рейнской долине плотные ряды виноградных лоз, бегут вверх, вниз по холмам, там прежде простирался дремучий лес. И вот однажды император Карл глядел из окна своего замка в Энгельгейме на открывающиеся с горы просторы и приметил, что солнце уже в марте нагревает здешние склоны, сгоняя талые воды в Рейн, и оттого деревья рано покрываются листвой, а травка пробивается до срока, не дожидаясь наступления весны. Тогда у него родилась мысль насадить тут виноград на месте леса. И вот закипела работа в окрестностях Энгельгейма, лес исчез, и земля была готова принять в свое лоно виноградные лозы. Император разослал гонцов во все концы — в Венгрию и Испанию, в Италию и Бургундию, в Шампань и Лотарингию, повелев доставить виноградные лозы, чтобы привить их потом у себя.

Сердце мое возрадовалось, — продолжал Бахус, — ибо царство мое приросло немецкими землями, и когда в Рейнской долине распустились на лозах первые цветы, я поспешил туда со своей блестящей свитой. Мы расположились на холмах и потрудились немало, и на земле, и в воздухе. Слуги мои раскидывали тончайшие сети, чтобы не пускать весеннюю росу, столь вредную для винограда, они поднимались в выси и возвращались с охапками теплых солнечных лучей, которыми осторожно окутывали каждую проклюнувшуюся ягодку, они приносили воду из зеленого Рейна, чтобы напоить нежные корни и листья. А осенью, когда нежный первенец рейнских холмов уже лежал в колыбели, мы устроили большой пир и позвали на него все четыре стихии. Они явились с чудесными подарками и сложили их новорожденному в колыбель. Огонь коснулся рукою глаз младенца и молвил: «Да пребудет мой знак с тобой на веки вечные, пусть живет в тебе неугасимое сокровенное пламя драгоценным даром, отличающим тебя от всех прочих». Затем к колыбели приблизился Воздух в тончайшем золотом одеянии, положил руку на голову новорожденного и молвил: «Пусть будет нежной и наполненной светом твоя окраска, как золотая кромка утра на холмах, как золотистые волосы красавиц в Рейнской долине». Затем подошла Вода в серебряном одеянии, склонилась к ребенку и молвила: «Я буду всегда при твоих корнях, дабы род твой вечно зеленел и процветал по всем берегам моего полноводного Рейна». Последней подошла Земля и одарила младенца сладким поцелуем. «Я собрала тебе в подарок самые благородные запахи моих трав, — сказала она, — самые прекрасные ароматы моих цветов. Тончайшие благовония, и амбра, и мирра покажутся ничтожными рядом с твоим благоуханием, а твоих дражайших дочерей нарекут в честь царицы цветов именем Роза». Так сказали стихии, мы же порадовались великолепным подаркам, украсили дитя листьями винограда и отправили императору, в замок. Он подивился тому, какой красавец уродился от его лозы, и с тех пор усердно холил и лелеял своего первенца, ценя его выше всех своих сокровищ.

— Андрей! — воскликнула тут барышня Роза. — У тебя такой красивый, нежный голос! Почему бы тебе не спеть песню во славу Рейнской долины и ее вин?

— Ну, если это вас повеселит, любезная Роза, а вам не будет в тягость, любезный Бахус, и вам, Роланд, любезный рыцарь мой, не покажется неприятным, то я спою.

Сказав так, он запел, и песня его была столь нежной и благозвучной, столь изящной и мелодичной, что сразу можно было угадать в ней старинный склад пятнадцатого или шестнадцатого века. Слова той песни стерлись у меня из памяти, но мелодию я, может быть, еще припомню — она была прекрасной и простой, недаром Петр с такою легкостью прелестно подпевал вторым голосом. Похоже, и на остальных вдруг напала охота попеть: не успел Андрей довести до конца свою песню, как тут же, не дожидаясь просьб, вступил Иуда, а за ним и все другие. Даже Розе, как она ни сопротивлялась, пришлось исполнить песню 1615 года, которую она пропела приятным, слегка дрожащим голосом. Затем настал черед Роланда, прогудевшего громовым басом военный марш франков, из которого я понял лишь несколько слов. Наконец концерт завершился, и все посмотрели в мою сторону. Роза кивнула мне, дав знак, что и от меня ждут выступления. Тогда я запел: