Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Герцог помедлил, в этот миг канцлер протянул из-под желтого плаща свою длинную тощую руку и помахал подписанным пергаментом. Он был как змей-искуситель, который тянул за собой заблудшую душу. Ульрих Вюртембергский собрался с духом и стремительно пошел принимать присягу от жителей своей столицы.

Озабоченность старого рыцаря не была столь безосновательной, как желал это представить Амброзиус Воланд. Б о льшая часть страны присоединилась к Ульриху. Предпочтение наследственного правителя, гнет союза и вначале победоносное шествие Ульриха побудили многих забыть вынужденную присягу на верность союзу и объявить себя приверженцем Вюртемберга.

Но новая присяга, уничтожившая прежние договоры, слухи о том, что некоторые города принуждаются к ней насильственно, отняли у герцога возможность приобрести популярность среди своих подданных — недостаток весьма важный ввиду того шаткого положения, в котором Ульрих находился. Урах, Геппинген и Тюбинген еще придерживались своих обязательств перед союзом, к сему их побуждали силой приставленные наместники. В Урахе хозяйничал Дитрих Шпет, злейший враг герцога. Он за короткое время собрал такое множество народу, что уже не только держал свою вотчину в узде, но и делал набеги на участки земли, отвоеванные герцогом. Ходил слух, что союзники формируют свежие войска, чтобы вторично сразиться с Ульрихом не на жизнь, а на смерть.

Сам Ульрих, казалось, мало заботился об этом. Он советовался при закрытых дверях с Амброзиусом Воландом, люди видели многих гонцов, прибывавших во дворец и оттуда выезжающих, но никто не знал содержания их сообщений. В Штутгарте были твердо уверены, что Ульрих пребывает в самом веселом расположении духа; проезжая со своею блестящей свитой по улицам города, он изящно приветствовал восторженных встречных девушек, смеялся и шутил с сопровождавшими его господами. Люди говорили: «Герцог Ульрих так же весел, как до восстания „Бедного Конрада“».

Герцог возобновил блестящую дворцовую жизнь: балы и рыцарские турниры вступили в свои права. Правда, на них не было, как прежде, баварской, швабской и франконской знати, отсутствовала прекрасная герцогиня, собиравшая вокруг себя целый букет благородных девушек, но красавиц все же хватало, они украшали собою герцогский двор. Сам воздух этого города способствовал концентрации красоты; пестрые группки, мелькавшие между колоннами и залами дворца, были не обычным собранием женщин, а явлением отборных представительниц женского пола, самых ярких красавиц страны.

Танцы и рыцарские турниры расцветали, как прежде, праздник следовал за праздником, — видимо, Ульрих ревностно хотел наверстать упущенное за время своего изгнания. Между торжествами не из последних была свадьба Георга фон Штурмфедера с наследницей Лихтенштайна.

Старый рыцарь никак не мог решиться сдержать свое слово, но не потому, что ему не нравился выбор его дочери, — он по-отцовски привязался к будущему зятю, видел в нем образ своей цветущей молодости, одобрял его поддержку герцога, — но горизонты счастливой жизни Ульриха, так же как размышления старого рыцаря, были подернуты облаками; он предполагал, что ситуация изменится, и глубоко страдал оттого, что герцог упускал некоторые возможности и не использовал его советов, предпочитая решать все тайком со своим канцлером. Потому-то отодвигал и отодвигал этот счастливый день. Однако милые глаза дочери, в которых старик читал молчаливый упрек, настойчивые просьбы Георга побудили его наконец назначить определенный срок.

Герцог решил принять самое деятельное участие в подготовке свадьбы. Он вспоминал те ночи, когда старый рыцарь выказывал ему свою привязанность, а его прелестная дочь, не страшась непогоды и холода, еженощно встречала его у подъемного моста и кормила горячей пищей.

Герцог припомнил свои юные годы, период собственного жениховства, те жертвы, на которые пришлось идти, и то, как сам всегда ценил любовь и верность.

Старый рыцарь и его дочь были по-прежнему гостями в герцогском замке, теперь же Ульрих приказал обставить красивый дом рядом с церковью и вечером накануне свадьбы передал от него ключи барышне Лихтенштайн с пожеланием, чтобы она всегда жила в нем во время своих приездов в Штутгарт.

Наконец наступил день, о котором так страстно мечтал Георг. Он перебрал в памяти все перипетии своей любви и подивился тому, как неожиданно для него развивались события. Вспоминая свой путь из Ульма на родину, разве думал он, что счастье так близко? А герцог, с которым он собирался сражаться в рядах союзных войск, — кто мог предположить, что тот будет способствовать его счастью? С какой радостью он размышлял теперь о том дне, когда стало возможным прошептать Марии слова любви после пережитого страха, что отец ее — враг союза и она должна с ним уехать.

Живы были в его памяти и несчастливые часы грустного прощания с любимой в саду Берты, когда он полагал, что потерял ее, может быть, навсегда. Каждое слово возлюбленной Георг помнил, будто она произнесла его лишь вчера, и удивлялся ее уверенности в грядущем счастье, когда будущее было покрыто мрачной завесой и не было ни малейшего проблеска надежды.

«Эта вера не обманула ее, — подумал юноша, взволнованный воспоминаниями. — В ее чистой душе живет святое чувство, которое способно провидеть будущее и возвещать счастье, что выпадет на нашу долю…»

Деликатный стук в дверь прервал размышления Георга. Это был разряженный в пух и прах Дитрих фон Крафт.

— Как? — удивился секретарь Ульмского совета, всплеснув руками. — Неужели вы собираетесь венчаться в этой куртке? Скоро девять часов. На лестницах и галереях уже разгуливают свадебные гости, разряженные в шелка и бархат, а вы, главная персона на этом празднике, смотрите безразлично в окно, вместо того чтобы позаботиться о подходящем костюме!

— Вон лежит свадебный наряд, — рассмеялся Георг. — Берет с перьями, плащ и куртка — все подготовлено лучшим образом, только я совсем не думал о том, что придется надевать на себя всю эту мишуру. Старая куртка мне дороже любой другой. Я в ней пережил тяжелые дни своей жизни, но одновременно и самые счастливые.

— Да-да! Вы носили ее в Ульме. Вспоминаю, как вас в этом голубом костюме Берта описывала так, что я почувствовал невольную ревность. Мишурой вы назвали свой новый наряд? Черт побери! Хотел бы я всю жизнь носить подобную мишуру! Белое платье, затканное золотом, голубой бархатный плащ! Ничего красивее я не видел. Вы выбирали все осмотрительно: такой наряд очень подойдет к вашим каштановым волосам.