Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Читатель, возможно, будет нам благодарен, если мы отвлечем его от сцены, не имеющей исторической ценности, по современным понятиям — недостойной внимания, и обратимся к старому рыцарю Лихтенштайну. Тот, вверив свою дочь попечению Георга, а племянника — госпожи Розалии, отправился в покои герцога. Черты его лица, на которых отложили отпечаток прожитые годы и приобретенная жизненная мудрость, в этот миг стали еще серьезнее и одновременно печальнее. Этот человек унаследовал от своих предков любовь к герцогскому роду Вюртембергов, все его симпатии были на стороне правителей, и даже несчастье и клевета, обрушившиеся на Ульриха, не отвратили от него сердца мудрого старца, а, наоборот, еще крепче к нему привязали. С радостью жениха, торопящегося на свадьбу, с мужеством юноши отправился он в утомительный путь из своего замка в Штутгарт, когда ему сообщили, что герцог захватил Леонберг и пошел в сторону столицы. Ни на минуту не сомневался старый рыцарь в победе герцога, потому и оказался здесь в первый же день его воцарения.

Но нерадостными были вести, которые шепотом передал старику Георг, когда они с Марией поднимались по лестнице.

— Герцог совсем не такой, каким должен быть. Бог знает что он собирается делать со своею страной! В пути произносил странные речи, теперь боюсь, что попал в плохие руки. Канцлер Амброзиус Воланд…

Одно это имя ввергло Лихтенштайна в глубокую озабоченность. Он хорошо знал этого Воланда, признавал, что тот был человеком опытным в государственных вопросах, готовым разделить все тяготы общественного управления, но при этом зачастую вел опасную, если не предательскую, игру.

— Если герцог оказывает ему доверие, следует его советам, то благослови его Боже! Для Амброзиуса страна все равно что кусок кожи, которую можно обрезать как бог на душу положит: большой кусок для герцога, а обрезки для себя, любимого. Но как бы сказала в таком случае госпожа Розель: «Раскроить-то каждый дурак сможет, а вот как сшить?»

Так сам с собою рассуждал старый рыцарь Лихтенштайн, идя по галерее. От негодования он то и дело хватался за свою длинную седую бороду. Глаза его сверкали.

Рыцаря тут же пропустили в покои герцога, который как раз был занят обсуждением дел с Амброзиусом. Последний держал в одной руке необыкновенное лебединое перо, а в другой — пергамент, весь исписанный черными, красными и синими чернилами вычурным почерком с причудливыми завитушками.

На лице герцога видны были следы внутренней борьбы, он то пристально смотрел на канцлера, то обращал свой взор на хлыст, который держал в руках. Каждый из них был так поглощен своими раздумьями, что ни один не заметил появления рыцаря в комнате. А тот молча стоял и с участием смотрел на благородное лицо герцога Вюртембергского. Выражение лица у того менялось. То он морщил лоб, хмурил брови, затем морщины на его лице разглаживались, строгий взгляд теплел, глаза добрели. Человечек в желтом плаще стоял перед ним, как змей-искуситель в раю: вечная, будто приклеенная, улыбка, выражение неподкупной честности, которое он придал своим зеленым глазкам, плавные, покачивающиеся движения — все это призывало отведать запретный плод.

— Не понимаю, — после некоторого молчания мягко произнес канцлер, — почему вы не можете этого сделать! Разве Цезарь колебался, перед тем как перейти Рубикон? Великому человеку необходимо совершать великие поступки. Современники и потомки оценят тот факт, что вы сбросили с себя эти оковы.

— Ты в этом уверен, Амброзиус Воланд? — мрачно проговорил герцог. — Ведь люди, я уверен, скажут: герцог Ульрих — тиран, он опрокинул старый порядок, который его предки почитали священным, не соблюдал установленные самим же правила, обращался со своим народом как чужак, преступил законы…

— Позвольте, позвольте, — прервал его канцлер, — вопрос только в том: кто здесь хозяин — герцог или страна? Если хозяин — народ, то все будет по-другому. Тогда действительно необходимы законы, пакты, договоры, условия и прочее, прочее. Рыцарство, прелаты — словом, все сами себе господа, а вы, ваша светлость, только прикрываете все это своим именем. Но ежели вы — подлинный властитель, то тогда вы именно тот, кто устанавливает законы. Так что берите в руки пергамент и, как настоящий хозяин страны, подписывайте его. Долой старые права и законы! Вы издаете новые. Возьмите же перо и, во имя Господа, подпишите!

Герцог все еще пребывал в нерешительности, его лицо пылало, но глаза по-прежнему не отрывались от пола. Наконец он решительно выпрямился.

— Я ведь Вюртемберг, олицетворение страны и закона, так что подписываю!

И он протянул руку, чтобы взять у канцлера лебединое перо, но кто-то мягко и одновременно настойчиво ее отклонил.

Герцог с удивлением обернулся и увидел спокойно-серьезное лицо рыцаря Лихтенштайна.

— О! Добро пожаловать, мой верный Лихтенштайн, я выслушаю вас, но прежде подпишу сей пергамент.

— Позвольте, ваша светлость, — проговорил старый рыцарь, — вы мне пообещали право голоса в вашем совете. Разрешите же узнать о ваших первых предписаниях, которые вы обращаете к стране.

— С вашего высочайшего соизволения, — поспешно вмешался Амброзиус Воланд, — дело не терпит отлагательств. На лугу уже собрались граждане Штутгарта. Необходимо им зачитать данное послание. Мы действительно торопимся.

— Ну же, Амброзиус, — остановил его герцог, — не такое оно уж спешное, это послание, чтобы не рассказать о нем моему старому другу. Видите ли, Лихтенштайн, мы решили, чтобы нам присягали на верность по новым законам и правилам. Старые порядки теперь ничто. Прах!

— Вы уже решили? Ради всего святого, а вы подумали, к чему это приведет? Разве вы несколько дней назад не поклялись соблюдать Тюбингенский договор?

— Тюбинген! — воскликнул герцог страшным голосом, глаза его запылали гневом. — Тюбинген! Не произноси при мне этого слова! На этот город возлагал я все мои надежды, там была моя страна, мои дети. А они меня предали и продали. Я просил, умолял быть со мною, вместе делить горе и радость. Но нет! Они не нуждались в Ульрихе, новое правительство было им милее. Бросили меня в горе, допустили, чтобы их герцог стал изгнанником, терпели то, что во всех краях Германии имя их герцога подвергалось насмешкам; но теперь я вновь — повелитель и господин, в моих руках пергамент с указами, и я не выпущу его из своих рук. Они забыли свою клятву во имя святого Хуберта, тогда и моя память будет столь же короткой. Тюбингенский договор! Пусть катится к черту все, что связано с этим именем!

— Однако подумайте, ваша светлость, — промолвил потрясенный взрывом отчаяния Лихтенштайн, — подумайте, какое впечатление подобный указ произведет на всю страну. Вам пока принадлежит только Штутгарт и его окрестности, а ведь в Урахе, Асперге, Тюбингене, Геппингене — повсюду по-прежнему сидят союзники. Перейдут ли на вашу сторону эти части страны, когда они услышат, каким новым порядкам им придется присягать?