Туве Янссон - Мемуары Муми-папы

А самое страшное, что они и меня этим заразили, и чем уютнее мы сидели с ними у огня, тем труднее было снова почувствовать себя свободным и дерзким, как орлан-белохвост. Дорогие читатели, понятны ли вам мои рассуждения? Я сидел в четырёх стенах, но мысли мои витали далеко, и вскоре совсем позабыл, кто я такой. Я был никто, а вокруг — только ветер и дождь.

В тот особенный вечер, о котором я расскажу, стояла жуткая погода. Крыша скрипела и трещала, налетевший с юго-запада шторм то и дело загонял дым обратно в трубу, а дождь тысячью мелких ног топотал по веранде (я переделал капитанский мостик в веранду и вы́резал на перилах узор из сосновых шишек).

— Мама! Почитай нам! — попросили, лежа в кроватках, Мюмлины дети.

— Конечно! — согласилась Мюмла. — На чём мы остановились?

— Инспектор-Твигс-медленно-подкрался-ближе! — закричали дети.

— Отлично, — сказала мама. — Инспектор Твигс медленно подкрался ближе. Что это там блеснуло — уж не дуло ли револьвера? Преисполненный хладнокровной решимости, чувствуя себя орудием в карающей длани закона, он скользнул вперёд, замер, сделал ещё несколько шагов…

Я слушал вполуха — этот рассказ я слышал бессчётное число раз.

— Хорошая история, — сказало привидение.

Оно вышивало мешочек для хранения пустых катушек от ниток (белые кости на чёрной фланели), то и дело поглядывая на часы.

Шуссель сидел у огня, держа за лапку Муссель. Юксаре раскладывал пасьянс. Фредриксон лежал на животе и рассматривал картинки в книжке «Путь через Океан». Было уютно и тихо, настоящая семейная жизнь, и чем больше я смотрел на это, тем сильнее меня охватывала тревога. Я почувствовал неприятный зуд в ногах.

Морская пена окатывала чёрные дребезжащие окна.

— Оказаться в море в такую ночь… — задумчиво проговорил я.

— Восемь по Бофорту, — отозвался Фредриксон, не отрывая глаз от волн в своей книжке-картинке.

— Пойду посмотрю на шторм, — пробормотал я и выскользнул в дверь с подветренной стороны.

Я немного постоял, прислушиваясь.

В окружавшей меня темноте не было слышно ничего, кроме грозного грохота валов. Я потянул носом воздух с моря, прижал уши и вышел на ветер.

Шторм с рёвом набросился на меня, и я зажмурился, опасаясь увидеть то невыразимо жуткое и ужасное, что можно встретить ненастной осенней ночью. То страшное и кошмарное, о чём лучше не думать…

Кстати, это и был один из тех редких случаев, когда я вообще ни о чём не думал. Я просто знал, что должен спуститься на берег с его шипящим прибоем, — это был волшебный дар Предвидения, который и впоследствии нередко приводил меня к удивительным результатам.

Из ночных облаков вышла луна, и мокрый песок засиял металлическим блеском. Волны с грохотом налетали на берег, как вереница белых драконов: вставали на дыбы, выпуская когти, падали на песок, шелестя, расползались в темноте и снова возвращались.

О, воспоминания безраздельно захватили меня!

Что же вынудило меня, наперекор холоду и тьме (а хуже этого для муми-тролля ничего нет), сбежать вниз на берег именно в ту знаменательную ночь, когда Муми-маму забросило на наш остров? (Ах, свобода, странная штука!)

Отчаянно цепляясь за обломок доски, она боролась с прибоем, который швырял её к берегу, а потом уносил обратно, будто мячик.

Я ринулся в воду и что было сил закричал:

— Я здесь!

И вот её снова выкинуло к берегу. Она выпустила доску и барахталась на волнах, размахивая лапками в воздухе. Вдруг я увидел, как на нас надвигается чёрная стена воды. Недолго думая, я схватил несчастную, и в следующий же миг мы беспомощно закружились в кипящем прибое.

С небывалой силой я упёрся ногами в дно, напрягся и, преодолевая течение, пополз к берегу, в то время как волны с голодным рыком норовили схватить меня за хвост; я спотыкался, я цеплялся, я сражался — и наконец, выбравшись из пучины, уложил свою прекрасную ношу на песок, подальше от жестокого дикого моря. Ах, это было отнюдь не то же самое, что спасать тётку Хемулихи! Я спас муми-тролля, такого же, как я сам, только ещё прекраснее, — изящного муми-тролля женского пола!

Она села и закричала:

— Спасите сумку! Спасите сумку!

— Но ведь она у вас в руках, — заметил я.

— О, она цела! — воскликнула она. — Хвала радости…

И она открыла свою большую чёрную сумку, и начала копошиться в ней и что-то искать, и наконец достала свою пудреницу.

— Кажется, пудра отсырела, — опечалилась она.

— И пускай! Вы прекрасны без всякой пудры, — галантно заметил я.

И тогда она подняла глаза, и посмотрела на меня совершенно непередаваемым взглядом, и сильно покраснела.

Позвольте же мне теперь, добравшись до этой поворотной точки моей бурной молодости, прервать сей рассказ и завершить мемуары не менее бурным появлением Муми-мамы, самой обворожительной из всех муми-троллей! С того дня я творил свои сумасбродства под присмотром её нежных и понимающих глаз, и эти сумасбродства оборачивались жизненным опытом и здравым смыслом, но в то же время теряли то очарование дикой свободы, которое и соблазнило меня рассказать о деяниях своей молодости.

Всё описанное мною произошло ужасно давно, но теперь, оживив в памяти эти события, я чувствую, что они могли бы произойти ещё раз, только совсем по-новому.

Я откладываю перо в сторону, твёрдо убеждённый, что сладостная пора приключений, несмотря ни на что, ещё не прошла (что было бы весьма огорчительно).

Пускай же каждый достойный муми-тролль поразмыслит о моих переживаниях, моём мужестве, моей рассудительности, моих добродетелях (и, возможно, безрассудствах) — даже если он пока ещё не удосужится извлечь урок из моего опыта, ибо рано или поздно сам его обретёт, пройдя свой собственный прекрасный или тернистый путь, который суждено пройти всем молодым и одарённым муми-троллям.

уми-папа положил ручку на стол и в полной тишине оглядел своё семейство.

— Твоё здоровье! — подняв бокал, растроганно сказала Муми-мама.