Молдавские сказки

— Что ты бежишь так, куманек, точно от смерти спасаешься?

— От нее и бегу.

— Неужто?

— Ей-ей! Тут неподалеку конь спит.

— Конь?!

— Да.

— Ну и что ж? Чай, не его испугался?!

— Вот именно его. Глядишь, проснется да как лягнет, тут тебе и смерть.

— Ну и трус же ты и глуп, Мишка! Где конь-то?

— Погляди-ка туда, откуда я прибежал.

— Не видно.

— Поднимись повыше.

— Ничего не видать.

Повернулся медведь, смотрит назад, на цыпочки поднимается, а ничего не видит. Конь-то за пригорком остался.

— Где же он? — не стерпел волк.

— Давай подниму я тебя, тогда увидишь.

Как обхватил он волка лапами своими могучими, чтоб поднять повыше, волк только пасть разинул, да так и дух испустил, не успев даже пикнуть. Но медведь и не почувствовал, как сжал его в своих лапах и смерть ему уготовил. А увидав, что волк сдох, вздохнул косолапый и молвит:

— Эх, бедняжка, ты только увидал коня, и то сдох, каково же мне, когда я его столько времени пас?

И, охваченный ужасом, пуще прежнего бросился медведь вновь наутек да, может, и поныне бежит без оглядки.

Сказывают, жил когда-то барин, и было у него множество птичников, а в них несметное количество кур, уток и гусей. Нанял себе барин слугу, чтоб было кому заботиться о всей этой птице, кормить ее, поить, на ночь закрывать, а сам он, бывало, приходит раз в два-три дня да и пересчитывает птицу. И столько было там работы, что бедному слуге и передохнуть некогда было, не говоря уж о том, что курятины он и не нюхивал. Как же! Все барину доставалось. Думал слуга, думал об этой несправедливости, и вот однажды поймал он гуся да в горшок его, а потом съел, сердце свое усладил. Стал барин пересчитывать свою сотню гусей, а их только девяносто девять.

— Мэй (как, бишь, он его там назвал), нет одного гуся!

— Что вы, барин, все на месте.

— Где же все, когда их только девяносто девять.

— Нет, полная сотня, — не поддается слуга.

Сосчитал барин еще раз. Нет гуся и только!

— Мэй, лопни твои глаза, я из тебя гуся сделаю!

— Что вы привязались ко мне, барин, вся сотня на месте.

Так они долго друг с другом спорили, один говорит: нет! второй — свое: есть! Решил барин доказать свою правоту. Приказал он явиться к птичнику ста слугам своим, пересчитал их.

— Видишь сто слуг?

— Вижу.

— Раз ты говоришь, что здесь сто гусей, то на каждого слугу придется по одному гусю, не так ли?

— Так.

— Мэй, — велит барин слугам, — ну-ка, хватайте каждый по гусю, но только по одному.

Набросились слуги на гусей, гонялись за ними, гонялись и вскоре всех изловили. Девяносто девять молодцов стоят с гусями под мышкой, а один ни с чем остался.

— Теперь скажи, треклятый, почему этот без гуся остался?

— Так кто ж ему виноват, барин, коли он замешкался да не изловчился, чтоб и себе гуся поймать.

Большим шутником слыл Леонтий Курэрару. Как отколет он шутку, то весть о ней облетит всю округу. Соберутся где-нибудь два-три человека, заходит речь о нем, и начинают перебирать без конца его выдумки, одна похлеще другой. Вот и это, к примеру, тоже про него рассказывают. Приехали как-то в наше село купцы и вот, закончив все свои дела, стали искать, кто бы их отвез на вокзал. Набрели они на Петрю Дудуку, у которого была пара кляч — кожа да кости — подстать своему горемычному хозяину, с ним и договорились. Положил Петря в телегу два мешка соломы вместо сидения, прикрыл их зипуном и — в путь-дорогу.

Дорога вначале была ровная, и Петря браво понукал лошадей. Но вот в трех верстах от вокзала начался крутой подъем; немало мужик, бывало, потрудится да накричится, пока наверх выберется.

У подножья горы остановил Петря лошадей передохнуть, поглядел на купцов, надеясь, что совесть в них заговорит, но те сидят себе, как ни в чем не бывало, и не думают с телеги сойти. Уперся Петря плечом в ручицу, щелкнул кнутом и лошадок понукает:

— Ну, лошадки, потихоньку, ну, вперед!

Стараются лошади, из сил выбиваются, тянут-потянут — где там! Больно подъем крутой, да и купцы сидят в телеге, как привороженные.

Посреди горы, глядь — показался Леонтий Курэрару, спускается под гору налегке, видать, тоже возил людей на вокзал и теперь домой возвращался. Как поравнялись телеги, попридержал коней Леонтий.

— Ты ли это, Петря?

— Я, братец Леонтий.

Поглядел тот на лошадей, на купцов и нахмурился.

— Стой, пропади ты пропадом, попался мне наконец!

Петря глаза вытаращил, ничего не понимает.

— Вчера, когда я поднимался в гору, вот на этом самом месте, почему ты исхлестал моих коней? Да еще притворяешься, что знать ничего не знаешь? Вот я сейчас твоих тоже кнутом попотчую.

Да как начал стегать, стегает куда попало, а попадало все больше по спинам купцов.

Извиваются купцы, вопят благим матом да побыстрее с телеги сигают, — кто куда, а Леонтий все еще кнутом настигает; исхлестал он их за милую душу, а потом как припустит лошадей да как полетит под гору — только спицы мелькают.

— Вот тебе, чтобы больше неповадно было!

Не захотелось больше купцам в подводу забираться, пошли они пешком, все отругиваясь и отплевываясь, а Петря Дудука усмехается да полегоньку лошадей погоняет.

Однажды некий барин, отправляясь в карете на катание, велел повару своему зажарить к его возвращению гуся.

— Но если попутает тебя лукавый съесть хоть кусочек, прикажу я связать тебя по рукам и по ногам и столько палок отсчитать, пока распластаешься, как жаба, чтобы впредь неповадно было даже и думать о мясе.

— Понятно, барин.

— Гляди же, чтоб понятно, так понятно; а к моему приезду чтоб гусь был готов, не горячий, не холодный, в самый раз на желудок голодный.

Принялся повар за дело, зажарил гуся на славу, румяный, пахучий — у самого слюнки текут.

Терпел он, терпел, да не вытерпел, отрезал ножку гусиную и съел.

Приехал барин и, увидав, что гусь об одной ноге, чуть не лопнул от досады и гнева.

— Вот, значит, каков ты, жадина. Аль не наказывал я тебе не притрагиваться к гусю, если не хочешь бабушку с того света увидеть?

— Да ведь гусь-то цел, барин.

— А ножку кто слопал, едят тебя черви могильные?

— Барин, у гуся была только одна ножка.

— Да что ты там мелешь, мэй, где это видано, чтоб гуси одноногими были! — воскликнул барин, уписывая жаркое.

— Коли не веришь, барин, пойдем к пруду, своими глазами посмотри.

— Хорошо, но коли не так, то я уж знаю, что с тобой сделать.