Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

Две вновь прибывшие дамы изъявили большое желание свести столь занимательное знакомство.

— Нет ничего проще, — ответил барон, — только и нужно-то всего подняться к нему наверх.

— Ему вполне достанет здоровья и сил, чтобы спуститься к нам, — вмешался виконт, — хотя приключение с кроватью и навредило ему: он, пока лежал под нею, весь исцарапался.

— О прелестная кузина! — воскликнула госпожа дю Руэ. — Какой он забавный, я бы одолела дорогу от Парижа до Рима, лишь бы отыскать нечто подобное; никак нельзя упускать такой прекрасной возможности немного развлечься.

Приор решил сходить к Дандинардьеру и предупредить его о предстоящем визиге: ведь кавалер должен быть во всеоружии.

— Как, сударь, — удивилась вдова, — разве, чтобы нас принять, он нуждается в оружии? Он поднимет руку на таких чаровниц, как мы?

— О нет, — успокоил их тот, — такого у него и в мыслях нет; вы еще никогда не встречали странствующего рыцаря учтивее, чем он.

И приор, не мешкая, отправился наверх, чтобы объявить Дандинардьеру о том, какие обольстительные дамы собираются нанести ему визит.

— И главное, — сказал он, — не попрекайте их нормандским выговором, ведь они как-никак из Парижа [381], а в этом городе достаточно прожить всего один день, чтобы привязаться к нему на всю жизнь. Да что там, вы и сами это знаете лучше всех нас.

— О! — воскликнул Дандинардьер. — Я-то коренной парижанин, тут нельзя сравнивать.

— Но именно это обстоятельство, сударь, и делает вас безупречным, превращая в само совершенство, — с жаром воскликнул приор, — ибо вы с молоком матери впитали все необходимые достоинства: дух светской учтивости, образованность, изящество манер и науку обольщения.

— Вы не поверите, — живо подхватил мещанин, — но это чистая правда. Мне, бывает, и самому кажется, что я рассуждаю о всякой всячине как-то по-особенному утонченно, а ведь утонченности так тесно в недрах души моей, вот она и вылезает снаружи.

— Я вас понимаю, — ответил приор, — значит, тем более страстно желаете вы познакомиться с этими дамами, раз они из Парижа; сейчас приведу их сюда.

— Помилуйте, сударь, — воскликнул коротыш Дандинардьер, — хорошо же я буду выглядеть, лежа в кровати и совсем неприбранный; мне, право же, неловко, я ничего не успел сделать, все думал о книгах, о своих болячках, словом, позвольте мне вывернуть сорочку наизнанку или одолжите свою.

— Думаю, вам было бы неплохо еще и вооружиться, — лукаво заметил приор, — это непременное условие для кавалера, лежащего в постели, — и дамам понравится, да и будет потом чем похвалиться. И учтите, сей пол, застенчивый и слишком осторожный, боготворит героев и уважает их за высокие заслуги.

— Эй, Ален, живей неси оружие, неси-ка сюда мое оружие! — крикнул тот слуге.

— Чего вам подать-то? Чурбан, что ли? — ответил Ален.

— Да, дуралей, тюрбан и все остальное, да смотри броню не забудь.

— Ах, сударь, — сказал Ален, — довольно вам уже себя калечить: то кровать вас поцарапала, то сейчас еще напялите такое отрепье, и тогда уж…

— Молчи, презренный! — ответил мещанин. — Ты сам-то лишь репей горазд приносить с Марсова поля! Вот ведь неслыханное дело — называть отрепьем боевые доспехи, в которых я так похож на римского диктатора! Да как язык повернулся сболтнуть такую нелепость!

— Ах, сударь, ради бога! — вступился за слугу приор. — Ваш язык чересчур богат, а нас ведь ждут дамы.

— Что же у вас за уши такие? — вознегодовал Дандинардьер. — Ничего не оскорбляет вашего слуха, даже дурацкие речи моего слуги не оглушают вас как набат. А вот я, признаться, не выношу, когда говорят невпопад, коверкая слова; хоть на трон меня ведите — но если вы при этом выражаетесь косноязычно, делая грубые ошибки, то я бы сильно заупрямился, только бы не идти к славе таким путем.

— Французский язык служит вам верой и правдой, — сказал приор, улыбнувшись, — надеюсь, вы не останетесь перед ним в долгу, — а кстати (только это между нами), мне известно, что в среде ученых предпринимаются попытки описать вашу жизнь.

— Ах, сударь, что я слышу? — воскликнул Дандинардьер, окрыленный такой радостной новостью. — Повторите же еще раз! Не могу поверить. Ведь кроме званых обедов я ничего не сделал для этих господ. Конечно, у меня не раз бывали Гомер, Геродот, Плутарх, Сенека, Вуатюр, Корнель и даже Арлекин [382]. Они смешили меня до колик в животе, и я считал знаком особого расположения то, что они приходили ко мне запросто, без предупреждения. Будь я в отлучке, в боевом ли строю или на приеме в Версале, — мой метрдотель получал распоряжение подать к столу все самое изысканное, как если бы я присутствовал там лично. И ни капли хвастовства, заметьте, да и пристало ли мне этим бахвалиться? Неужели они помнят о столь мимолетном выражении дружеских чувств с моей стороны? — продолжал он. — Все это время я наслаждался их обществом, честно говоря, незаслуженно, а посему сомнительно, чтобы они помнили о каком-то сельском философе вроде меня.

— Именно потому, что вы философ, они о вас и думают, — важно заметал приор, давясь со смеху. — Я неимоверно рад узнать, что вы сидели за столом с такими именитыми сотрапезниками. Согласитесь, Катон весьма занятен.

— Не знаю, кто такой Катон [383], — заметил мещанин, — видно, он не удосужился бывать у меня чаще.

— Но он все равно среди ваших друзей и почитателей, — ответил приор, — а вопрос о вашем жизнеописании они между собой уже решили. Удерживает их только одно: вы чересчур скупы.

— А кто ж в наше время не скуп? — печально промолвил мещанин. — Пусти я сейчас по ветру все, что нажил, — мне и самому придется пойти по миру с протянутой рукой. Поверьте, господин приор, герои не умеют ни шить, ни прясть, им чужды арифметические чудеса, которые превращают два в четыре, вот поэтому им и приходится беречь то, что они уже имеют.

— Осмотрительность еще никому не вредила, — мудро заметал приор, — и ваши историки обязательно упомянут ее в своих трудах, однако, если речь пойдет о вашей свадьбе, что прикажете им делать? «Как! — воскликнут они в один голос. — Он безумно любил достойнейшую из девиц, но она не обладала большим состоянием и ему пришлось отказаться от брака!» О! Это будет так скверно, что мне становится не по себе от одной только мысли.

— А кто их просит писать обо мне? — спросил Дандинардьер. — Будь у меня непреодолимая нужда в лести, — думаете, я бы уехал из Парижа, где она цветет пышным цветом, чтобы похоронить себя в провинции, где заслугой считается не столько похвала, сколько горькая правда, высказанная в лицо? Мне уже доводилось сносить нечто подобное, и я бы сумел ответить твердо, глядя прямо в глаза, не будь мне так ненавистны ссоры.

— Я понимаю, сударь, — сказал приор, — вам не нравится мое излишнее прямодушие, но никуда не денешься — такой уж я несговорчивый; однако, бесконечно уважая вас, я хотел бы и в вашем лице видеть совершенную натуру. Однако вы ею не станете, если будете упрямствовать на почве скупости…