Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

Принцесса отправилась к себе, позвав Абрикотину, и уже в кабинете велела ей запереть за ними дверь; Дух не отставал и вошел третьим, никем не замеченный. Принцесса сказала наперснице:

— Признайся, что ты преувеличила, описывая мне этого незнакомца; ведь не может быть, чтобы он был так хорош.

— Уверяю вас, сударыня, — ответила девушка, — что я скорее уж недохвалила его.

Принцесса вздохнула и мгновенье размышляла, затем заговорила вновь:

— Я признательна тебе, — продолжала она, — что ты отказалась привести его с собой.

— Но, сударыня, — возразила Абрикотина (которая была очень хитрой и успела прочесть мысли своей госпожи), — что вам за беда, приди он полюбоваться чудесами наших прекрасных краев? Или вы хотите вечно прозябать в безвестности на краю света, спрятавшись от всех смертных? Зачем вам вся эта роскошь, пышность и великолепие, если никто их не видит?

— Замолчи, замолчи, болтушка, — замахала руками принцесса, — не тревожь счастливого покоя. Сама подумай: будь моя жизнь бурной, разве прожила бы я шестьсот лет? Лишь тихие и невинные удовольствия способствуют этому. Разве мы не читали в романах о революциях в больших государствах [45], о внезапных ударах изменчивой судьбы, о немыслимых любовных смятениях, о горечи разлуки и ревности? Что виною всем этим тревогам и печалям? Только общение людей друг с другом. Я, стараниями своей матери, избавлена от подобных неурядиц: я не знаю ни сердечных мук, ни напрасных желаний, ни зависти, ни любви, ни ненависти. Ах! Так будем же, будем и дальше жить столь же безмятежно!

Тут уж Абрикотине сказать было нечего. Принцесса, немного помедлив, поинтересовалась, что она об этом думает. Девушка спросила, зачем же тогда посылать портрет принцессы во многие дворы, где он послужит лишь причиной раздоров, поскольку все захотят им обладать и, не в силах этого добиться, придут в отчаяние.

— И все же признаюсь тебе, — сказала принцесса, — я хотела бы, чтобы мой портрет оказался в руках этого незнакомца, имени которого ты не знаешь.

— Ох, сударыня, — ответила Абрикотина, — уж не захотели ли вы страстно, чтобы вас увидели? Что ж, по-вашему, пусть это желание крепнет?

— Да, — воскликнула принцесса, — оно есть, и породили его уколы тщеславия, прежде мне незнакомые.

Дух не пропустил из этой беседы ни единого слова; многое из сказанного давало ему сладкую надежду, другое же — отнимало.

Было поздно, принцесса отправилась спать. Как хотелось Духу последовать за ней к ее туалетному столику, но, хотя ему стоило лишь пожелать этого, почтение его удержало: он подумал, что должен позволять себе лишь то, что она сама ему разрешит; чувства его были столь нежными и утонченными, что он терзался из-за пустяков.

Он зашел в комнатку рядом со спальней принцессы, чтобы иметь удовольствие хотя бы услышать ее голос. Та как раз спрашивала Абрикотину, не видала ли та чего-нибудь необычного за время своего маленького путешествия.

— Сударыня, — сказала ей девушка, — я проходила через один лес, в котором видела животных, подобных детям; они взбирались на деревья и плясали там, словно белки; внешность их уродлива, зато ловкость не имеет равных.

— Ах, как бы я хотела таких, — сказала принцесса, — но при подобной живости поймать их, должно быть, нельзя.

Дух, хорошо знакомый с тем лесом, понял, что это обезьяны [46]; в тот же миг он пожелал там очутиться. Наловил с дюжину разноцветных больших и маленьких мартышек, с большим трудом загнав их в большой мешок, после чего пожелал оказаться в Париже, — ведь он слышал, что там за деньги можно достать все что угодно. Он отправился к коллекционеру Дотелю [47], купил у него маленькую золотую карету, в которую запряг из них шестерых, с зеленой шерстью и в крошечных огненно-сафьяновых сбруях, расшитых золотом; затем отправился к знаменитому кукольнику Бриошé [48], где нашел еще двух превосходных обезьян: самую умную звали Брискамбий [49], другую — Персефорет [50], и обе были весьма галантны. Он нарядил Брискамбия королем и посадил его в карету; Персефорет послужил кучером; другие обезьяны были в костюмах пажей — ничего грациозней и придумать нельзя. Он поместил карету и разодетых обезьян в тот же мешок. И вот принцесса, еще не успевшая заснуть, услышала в парадном зале шум; тут ее нимфы поспешили доложить ей о прибытии короля Карликов. Карета как раз въехала в ее покои вместе с обезьяньей свитой; и простые обезьяны тоже отличались в проказах и фокусах, не отставая от Брискамбия с Персефоретом. На самом-то деле всем управлял Дух: он выпустил из маленькой золотой кареты макаку, державшую бриллиантовую шкатулку, и та с большим изяществом подала ее принцессе, которая поспешно ее открыла и нашла внутри записку

Легко догадаться об ее удивлении. Брискамбий сделал знак Персефорету идти танцевать с ним. Никакие прославленные Фаготены [51]не могли сравниться с этой парой. Но принцессу, поначалу хохотавшую до упаду, встревожили эти стихи, неизвестно откуда взявшиеся, и потому она распустила танцоров, хотя они и развлекали ее, и погрузилась в глубокие размышления, не в силах раскрыть такую странную загадку. Леандр остался доволен и вниманием, с каким принцесса прочла его стихи, и тем удовольствием, которое она испытала при виде обезьян; однако он сильно нуждался в коротком отдыхе, при этом опасаясь, что займет покои какой-нибудь из нимф. Походив еще по парадному залу, он наконец спустился вниз и вошел в открытые нижние покои, столь приятные и удобные, что лучше и представить нельзя: там стояло ложе, покрытое золотой и зеленой воздушной тканью, с жемчужными оборками и обшитое рубинами и изумрудами. Было еще светло, и стоило полюбоваться необычайным великолепием этого сооружения. Заперев хорошенько дверь, он уснул, но мысли о прекрасной принцессе много раз его будили, и, только подумав о ней, он не мог удержаться от влюбленных вздохов.

Он встал так рано, что весь извелся от нетерпения, когда же снова ее увидит; тут, осмотревшись, заметил он приготовленный холст и краски; сразу же вспомнил, что принцесса говорила Абрикотине о своем портрете; и, не теряя ни минуты (ибо он рисовал лучше самых превосходных мастеров), сел перед большим зеркалом и изобразил самого себя; потом на том же холсте нарисовал и овальный портрет принцессы, воображая ее так живо, что ему не нужно было видеть ее, чтобы сделать первый набросок; красоту принцессы он еще и незаметно приумножил. А раз он и за работу-то взялся только чтоб угодить ей, то и портрет вышел как нельзя лучше: на полотне он стоял коленопреклоненный и держал в одной руке портрет принцессы, а в другой — свиток, на котором было написано: В моем сердце она еще краше .