Вильгельм Гауф - Холодное сердце (другой перевод)

— Садись на мою ладонь и держись за пальцы, не упадешь!

Петер, дрожа, повиновался, сел на ладонь великана и ухватился за его большой палец.

Спускался он долго, но, к удивлению Петера, темнее не становилось, напротив, света в ущелье даже как бы все прибавлялось, глаза не выдерживали его яркости.

Чем ниже спускался Петер, тем меньше делался Михель-голландец.

И вот, приняв прежний свой облик, лесовик стоял перед домом, точно таким же, не лучше, не хуже, нежели у всех богатых крестьян в Шварцвальде. Комната, куда он привел Петера, не отличалась от комнат других людей ничем, кроме разве что какой-то заброшенности. Деревянные стенные часы, огромная кафельная печь, широкие лавки, утварь на полках были здесь такие же, как везде.

Михель указал ему место за большим столом, затем вышел и вскоре вернулся с кувшином вина и стаканами.

Он налил обоим, и у них пошла беседа, и Михель-голландец рассказывал о радостях жизни, о дальних странах, о прекрасных реках и городах, да так, что Петера под конец охватила великая тоска по ним, и он откровенно сказал об этом голландцу.

— При всей твоей силе, отваге и готовности что-то предпринять, ты можешь дрогнуть, если твое глупое сердце вдруг забьется немножко сильнее. Оскорбленная честь, несчастье — зачем парню с умом беспокоиться о такой чепухе? Разве болела у тебя голова, когда кто-то недавно назвал тебя обманщиком и мерзавцем? Разве были у тебя колики в животе, когда пришел окружной начальник, чтобы выбросить тебя из дому? Что же, скажи-ка, что у тебя болело?

— Сердце, — ответил Петер, прижав руку к своей колыхавшейся груди, ибо ему показалось, что сердце у него трепещет от страха.

— Ты выбросил, прости меня, выбросил сотни гульденов на паршивых нищих и на всякую шантрапу, а что толку? Они желали тебе за это удачи и здоровья. Что же, ты стал здоровее поэтому? Да за половину этих выброшенных на ветер денег ты мог бы нанять себе врача. Удача, нечего сказать, хороша удача, если твое добро продают с торгов, а тебя выгоняют! А что заставляло тебя лезть в карман, как только какой-нибудь попрошайка подставлял свою драную шляпу?.. Сердце, опять-таки сердце, не твои глаза, не язык, не руки, не ноги, а твое сердце. Ты все слишком близко, как верно говорят, принимал к сердцу.

— Но как же мне от этого отучиться? Я сейчас изо всех сил стараюсь совладать со своим сердцем, а оно все-таки стучит у меня и болит.

— Да уж, — со смехом воскликнул Михель, — тебе с ним не сладить! Но отдай эту стучалку мне, и ты увидишь, как тебе станет хорошо.

— Вам — мое сердце?! — в ужасе вскричал Петер. — Но ведь для этого мне пришлось бы тут же умереть! Ни за что!

— Да, если бы кто-нибудь из ваших господ хирургов вырезал у тебя сердце, ты, конечно, умер бы. А я — это дело другое. Но войди и убедись сам.

С этими словами он встал, отворил дверь в меньшую комнату и провел гостя туда.

Сердце Петера судорожно сжалось, когда он переступил порог, но он не обратил на это внимания, потому что глазам предстало странное и поразительное зрелище. На многочисленных деревянных полках здесь стояли склянки, наполненные прозрачной жидкостью, и в каждой из этих склянок лежало по сердцу, а на склянки были наклеены ярлыки с именами, которые Петер принялся с любопытством читать. Тут было сердце окружного начальника, сердце толстяка Эцехиля, сердце Короля Танцоров, сердце старшего лесничего. Еще было тут шесть сердец скупщиков зерна, восемь — офицеров-вербовщиков, три сердца ростовщиков словом, это было собрание самых уважаемых сердец в радиусе двадцати часов пути.

— Взгляни! — сказал Михель-голландец. — Все они избавились от житейских тревог и забот, ни одно из этих сердец уже не бьется тревожно и озабоченно, а их прежние обладатели рады, что выдворили беспокойного гостя.

— Но что же они теперь носят в груди взамен? — спросил Петер, у которого от всего, что он увидел, кружилась голова.

— Вот что, — ответил Михель и достал из выдвижного ящика каменное сердце.

— Вот как? — сказал Петер, и по коже его пошли мурашки. — Сердце из мрамора? Но, право, господин Михель-голландец, в груди от этого должно быть довольно-таки холодно.

— Конечно, но прохлада эта приятна. Почему сердце должно быть теплым? Зимой от его тепла толку нет, тут добрая вишневка полезнее, чем теплое сердце, а летом, когда везде душно и жарко, ты не можешь себе представить, какой прохладой веет тогда от такого сердца. И как я уже сказал, ни страх, ни ужас, ни дурацкое сострадание, ни другие печали не подступаются к такому сердцу.

— И это все, что вы можете мне дать? — спросил недовольно Петер. — Я надеялся получить деньги, а вы предлагаете мне камень!

— Ну, для начала, я думаю, ста тысяч гульденов тебе хватит. Если ты ловко пустишь их в оборот, то скоро ты можешь стать миллионером.

— Сто тысяч?! — радостно воскликнул бедный угольщик. — Да не стучи ты так бешено у меня в груди, скоро мы друг с другом простимся. Ладно, Михель. Давайте мне камень и деньги, а этого непоседу можете вынуть из кузова.

— Я ведь так и думал, что ты парень умный, — ответил голландец, дружелюбно улыбаясь. — Давай-ка пропустим еще по стаканчику, а потом я выдам тебе деньги.

Они опять сели пить в большой комнате и все пили и пили, пока Петер не уснул глубоким сном…

Проснулся Петер, сын угольщика, от веселого пения почтового рожка, и оказалось, что сидит он в прекрасной карете и катит по широкой дороге, и, высунувшись из окна, он увидел, что Шварцвальд синеет далеко позади.

Сначала ему никак не верилось, что это он сам сидит в карете, ибо и одежда была на нем совсем не та, что вчера, но потом он все вспомнил настолько ясно, что наконец перестал недоумевать и воскликнул: «Петер я, сын угольщика, и никто другой, это ясно!» Он сам себе подивился, что ничуть не грустит, покидая свою тихую родину, леса, где он так долго жил. Даже при мысли о матери, которая осталась теперь, наверно, одна в беде и нужде, он не мог выдавить из себя ни слезинки или хотя бы вздохнуть. Настолько было все ему безразлично. «Ах, верно, — сказал он потом, — слезы и вздохи, тоска по дому и грусть идут ведь от сердца, а мое сердце — спасибо Михелю-голландцу — холодное и из камня».

Он приложил руку к груди, и ничто не шевельнулось, была полная тишина. «Если свое обещание по поводу ста тысяч он так же выполнил, как и обещание по поводу сердца, это будет славно», — сказал он и стал обыскивать карету. Он нашел много всяческой одежды, какой только мог желать, но не деньги. Наконец он наткнулся на какую-то сумку и нашел в ней много тысяч талеров золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах. «Теперь все так, как мне хотелось», — подумал он, удобно усаживаясь в угол кареты, и пустился в неведомые дали.