Трудус-трудум-труд

Граф, как услыхал, прямо взбесился от злости:

— Грубиян! Так поступить со мной! Я покажу ему, как оскорблять благородного графа!

И донёс он на Энрика в королевский суд. Мол, известно всем, что кузнец — колдун. И больше того, этот негодяй украл чугунную решётку из его, графа, родового поместья. А решётка эта ценности неслыханной.

Что правда, то правда, решётка была ценная. Только это и было правдой во всей истории. Но в те времена такие дела решались быстро. В два счёта обвинят, в два счёта и приговорят. И вот уж Энрик в тюрьме. Руки и ноги у него в цепи закованы, кругом стража стоит. А приговор такой: «Отрубить правую руку за воровство, а потом как колдуна сжечь на костре».

В день казни народу собралось на площади — иголке упасть негде. И Жано был там, вертелся в толпе. Привели

Энрика — чёрный, лохматый, глаза как угли горят — ну, прямо колдун, да и только. На руках и на ногах у него цепи.

Преступник-то здесь, а вот палач пропал, нигде его сыскать не могут. Уж в толпе начали перешёптываться — мол, видно, дьявол унёс палача, захотел помочь своему ученику. Но тут судья взобрался на эшафот и говорит:

— Так как палача найти невозможно, а закон должен соблюдаться со всей строгостью, мы разыскали человека, который добровольно согласился привести приговор в исполнение.

И на эшафот взбирается одетый во всё красное и с огромным топором в руках… кто бы вы думали?.. Гасту Одноглазый, старый приятель Энрика! В толпе зашумели. И не стыдно этому кривому! Это уж он слишком! Только Жано ничего не сказал. И Энрик тоже. Можно было подумать, что он и не узнал своего прежнего друга. Занёс Гасту топор, чтобы руку Энрику отрубить, и вдруг кузнец как закричит:

— Топор! Кто тебя ковал?

И все услыхали, как тоненький голосок, не поймёшь откуда, ответил:

— Ты, кузнец!

— Так как же, — кричит Энрик, — как же ты смеешь рубить руку, которая тебя сделала?

— Не бойся, кузнец, — ответил топор и так и остался висеть в воздухе.

Все видели, что Гасту изо всех сил старается, да не может опустить топор.

А кузнец опять закричал:

— А вы, цепи, вас кто сделал?

— Ты, кузнец! — пропищал тоненький голосочек.

— Так чего же вы ждёте, почему не отпускаете меня?

— Иди, кузнец.

Раскрылись кандалы, и упали цепи.

И снова крикнул Энрик:

— Неужто здесь в толпе нет ни одной шпаги, сделанной моими руками? Что ж она не идёт мне на помощь?

— Я здесь, кузнец! — отвечает тонкий голосок, и из толпы летит шпага — и прямо к ногам кузнеца.

Схватил Энрик шпагу — и прыг с эшафота!

Толпа перед ним так и расступилась. Может, это ему дьявол помог, а может, и шпага. И скрылся Энрик, только его и видели.

Все перепугались, и судья тоже. Один Жано и глазом не моргнул. И ещё этот новоиспечённый палач. Даже чудно — стоит себе как ни в чём не бывало. Но все так переполошились, что ничего и не заметили. А Гасту спокойно сошёл себе с эшафота, подмигнул Жано и затерялся в толпе. И Жано пропал куда-то. Скрылись они, и никто их никогда больше не видел — ни Одноглазого, ни подмастерья.

Ну, вот и вся история. Люди потом разное рассказывали. Были даже такие, которые своими глазами видели, как дьявол уносил за горы Энрика-колдуна, Гасту Одноглазого и малыша Жано. Насчёт палача-то потом обнаружилось: нашли его в тюремной камере мертвецки пьяного. Тоже, должно быть, дьявольские козни.

Чугунную решётку отдали монастырю, тому, что в Булоре; она и сейчас там, можете поехать посмотреть. Как будто и не из чугуна она сделана, а из тонких кружев.

А про Энрика, Гасту и Жано больше ничего не было слышно. Во всяком случае, в наших краях.

А вот в Париже немного времени спустя открылась кузница, в которой работали три кузнеца: один большой такой, чёрный, лохматый-настоящий колдун; другой — кривой на левый глаз, а третий — совсем ещё малыш, ловкий и быстрый, как ящерица.

Соседи иной раз слышали, как мальчуган подшучивал над Одноглазым:

— Говори что хочешь, а Энрик мастер получше тебя.

Видел, как все вещи слушались его? Это потому, что он колдун и знает одно слово!

А кривой ворчал:

— «Слово, слово»! На самом-то деле помог бочонок моего самого лучшего крепкого вина. Ну и здоров пить этот палач! Нелегко было опоить его так, чтоб он свалился замертво и я мог занять его место. Конечно, вещи слушаются того, кто их сделал, но особенно — если они в руках у друга.

Тут всегда вмешивался большой, чёрный:

— Оба вы правы. Друзья могут повздорить, но в трудную минуту все обиды забываются. В наших кузницах мы куём не только железо — здесь выковывается и дружба, хорошая, прочная дружба. Вот это и есть то самое слово, заветное слово кузнецов!

Приходилось вам слышать историю про Старого Углекопа? (Вы бы теперь сказали «старого шахтёра».) Нет? Не слыхали? Ну что ж, это и неудивительно. Немало времени с тех пор прошло, да и люди многое легко забывают. Оста-лось-то небось не больше трёх-четырёх человек, которые помнят всё, что тогда случилось. Престранная история!..

Я уже говорил вам, давно это было. С полсотни лет назад, а то и больше. На шахте номер семь произошёл несчастный случай: человека убило. Остался после него сынишка, небольшой ещё, только одиннадцать минуло. Куда ему деваться? Раз он сын углекопа, кому ж, как не углекопам, о нём и заботиться? Да ведь знаете, как бывает? У женатых и о своих детишках забот хоть отбавляй, а холостые жили в общих бараках — куда ж им было ребёнка брать. Думали, гадали всем посёлком, и достался мальчуган углекопу Тиофи. Жил Тиофи один в своём домишке. В тех краях редко случалось, чтоб у простого углекопа собственная крыша над головой была, так что Тиофи казался настоящим богачом в посёлке. Попросил он отдать ему мальчишку:

— Местечко для него в доме найдётся, и еды нам на обоих хватит. С ним вдвоём мне будет сподручнее. Одному-то жить не больно весело.

Все с этим согласились, и стал мальчуган жить у Тиофи. Славный был малыш: щупленький, живой, черноволосый такой, а глаза грустные и блестят, как кусочки антрацита. Звали его Шарлем, а Тиофи прозвал его Шашалем. Ну, а мальчик называл Тиофи дядюшкой. Очень скоро стали они настоящими друзьями. Товарищи Тиофи заметили, что он теперь, как только закончит смену, поскорее наверх торопится и по дороге нигде не задерживается. Уж не потому ли, что его Шашаль дома дожидался?