Наталия Станкевич - О мыши и Граде Божием

– Попотчевать бы ее чем, а, мастер Хильдеберт? А то, вон, бедная, шатается…

Иллюминатор медленным движением развернулся, заставил себя подойти к очагу и опустить взгляд на мышь. Той действительно стало явно лучше: черные бусины глаз открылись, язык больше не вываливался, а сама негодяйка сидела на задних лапках и старательно умывалась. Впрочем, и в другом наблюдении Эвервина правда была: иногда, особенно при резких поворотах головы, тварь начинала шататься, будто лишенная костей или пьяная.

– Колбаса есть, – тем временем деловито перечислял ученик. – Сыр козий. Хлеба чуток. Вот молока нет, жалко.

Хильдеберт хотел было четко прояснить, что делиться с паскудной крысой своим завтраком не намерен: прочухалась – так пусть и выматывается отсюда подобру-поздорову. Однако следующая реплика парня сделала очевидным, что адресовалось это перечисление их припасов не ему.

– Чего желаете отведать, вашество?

– «Чего желаете отведать?» – едко передразнил мастер. – В самом деле, Эвервин, все это зашло слишком далеко. Эта мерзавка опозорила нас перед епископом, который теперь считает, что я разделяю твои языческие убеждения! Раз уж ей лучше – так может, выпустим ее уже и предоставим добывать себе еду самостоятельно?

– Как же королеву выгнать, господин Хильдеберт? Да еще под дождь. Она же снова потонет: вон какая слабенькая…

– И до каких пор эта слабенькая будет тут ошиваться?! – уже предчувствуя ответ, мрачно спросил иллюстратор.

– То ей решать. Захочет – уйдет.

– С чего бы ей уходить, если ее тут кормят? – тихо проворчал мастер.

Сил на ссору после происшествия с епископом Здиком, однако, уже не осталось, и иллюстратор решил в кои-то веки пустить ситуацию на самотек.

– Корми свою королеву и принимайся за дело, – буркнул он. – Когда его преосвященство вернется, я хочу показать ему достойные плоды нашего труда.

День прошел относительно мирно. Мышь под восторженные возгласы Эвервина погрызла и хлеба, и сыра, и колбасы. Голодала, видимо, сильно и долго: остановилась только, когда начала напоминать шар. Наспех умылась, поворочалась и завалилась спать почти до самого вечера.

А потом исчезла.

Какое-то время, проснувшись, шуршала еще в соломенном гнезде, а после и вовсе шмыгала по всей мастерской, чем вызывала у Хильдеберта острые приступы раздражения. А затем вдруг стало тихо. Иллюминатор заметил это первым. Подошел к очагу, осторожно поворошил солому. Прислушался. И торжественно объявил ученику, что королева, кажется, решила не злоупотреблять их гостеприимством.

– А одарить?! – Эвервин так искренне огорчился, что Хильдеберт даже не стал язвить по поводу тщеты языческой веры.

– Ты ведь не можешь знать, как именно она собиралась тебя одарить, – вместо этого произнес он. – Может, только потом станет ясно, в чем ее дар заключался? Тот человек, которому семь лет счастья отмерено было, тоже ведь об этом не знал. Потом только понял. Может, и с тобой так будет…

– Может… А все равно. Не по-королевски это как-то… – пробормотал Эвервин, и разочарованное, даже какое-то погасшее выражение его лица Хильдеберту очень не понравилось. Настолько, что в какой-то момент захотелось даже утешить парня глупым обещанием, что тварь еще, может быть, и вернется. Впрочем, иллюстратор быстро спохватился и укорил себя: этак выйдет, что серую мерзавку тут готовы с распростертыми объятиями принимать!

– Делом лучше займись, – вместо этого сказал он, поспешно сунув в руки ученика образец нового узора. – Скопируй вот. Так, как здесь, без всякого озорства. Понял?

– Понял, господин Хильдеберт.

Эвервин поплелся в свой угол и принялся усердно чертить на своей дощечке для упражнений. На некоторое время воцарилась тишина, и иллюминатор, внимательно изучая страницы рукописи, которые предстояло иллюстрировать в ближайшее время, невольно поймал себя на полном покое и умиротворении. Может, даже вся эта глупейшая история как-то забудется? Одеяние епископа отстирают, мышь больше не покажется, а при случае можно будет обратить все в шутку, чего, мол, только не бывает… Да, определенно, именно так и следует поступить.

– Я закончил, мастер Хильдеберт.

– Уже?!

То ли он замечтался и просидел над манускриптом дольше, чем ему показалось, то ли ученик справился как-то уж слишком быстро.

– Покажи.

И вот, казалось бы, еще одна хорошая новость: Эвервин наконец оставил свои бесконечные попытки тут улучшить, там подправить и вообще сделать все на свой лад. Скопированный им образец было действительно не отличить от оригинала. Однако вглядываясь в изящное плетение линий, Хильдеберт испытал не удовлетворение, а смутную тревогу. Чего-то этому рисунку не хватало, словно с идеальным исполнением исчезло что-то несравненно более важное.

«Жизнь», – пронеслось слово в голове мастера. Будто подсказка о чем-то сокровенном. Но как использовать подсказку, если и загадки-то не понял?

– Хорошо, молодец, – пробормотал он, возвращая Эвервину табличку и испытывая странное чувство пустоты. Впервые о работе ученика сказать ему было решительно нечего.

Тот, видимо, тоже это почувствовал: забрал сделанное задание и поплелся в свой угол.

В мастерской воцарилась напряженная тишина.

– Да что за!..

Восклицание вырвалось у Хильдеберта при взгляде на очередное творение Эвервина. Ученик, стоявший рядом, лишь молча пожал плечами, и иллюстратор с досадой бросил на конторку безнадежно испорченный лист пергамента. Один из многих.

– Это не рисунок, – обвиняюще постучал он по листу пальцем. – Это линии на пергаменте. Скучные, пустые и мертвые. В них нет мысли, нет чувства, нет идеи и нет тебя самого. С тем же успехом ты мог бы просто его разлинеить. Эвервин, что, во имя всего святого, с тобой приключилось?!

С исчезновения «мышиной королевы» прошло четыре дня, и этого времени мастеру Хильдеберту хватило, чтобы понять и выразить словами те пренеприятнейшие, сбивающие с толку и даже несколько пугающие изменения, которые произошли за этот срок с Эвервином.

– Ты рисуешь, как глупый подмастерье!

– Может, я и есть глупый…

Иллюминатор искоса глянул на понурившегося ученика, затем указал ему на невысокий табурет, стоящий у его рабочего места.

– Садись и выкладывай, – не терпящим возражений тоном приказал он.

Парень повиновался: присел, уставившись в пол.

– Я вот все думаю… – после паузы пробормотал он. – А вдруг это была просто мышь? Никакая не королева? А я тут, как дурень последний, хороводы вокруг нее водил. Еще и его преосвященству она одеяние испоганила, он вон так и не зашел к нам с того раза…

Хильдеберт молчал. И, пожалуй, впервые в жизни не радовался, что оказался прав и что собеседник его наконец-то эту правоту уяснил.