Льюис Кэрролл - Сильвия и Бруно

— Видите ли, когда слышишь неумолчную болтовню, сразу понимаешь, что говорящего никак не назовешь застенчивым, скорее — нахалом. Зато в письме даже самый косноязычный и застенчивый из людей может показаться настоящим оратором. В разговоре у него между первой и второй фразой может пройти добрых полчаса, а тут слова так и сыплются из него!

— Выходит, письменная речь не передает всего, что могла бы выразить?

— Это во многом объясняется тем, что наша манера писать примитивна и неполна. Застенчивый автор должен иметь возможность передать свое состояние. Почему бы ему не сделать паузу, точно так же, как он делает это в беседе? Он мог бы оставлять пустое пространство, ну, скажем, полстраницы, чтобы выразить волнение и растерянность. А совсем уж стеснительная девушка — говоря всерьез — могла бы написать фразу-другую на первом листе, затем вложить в конверт два чистых листа и написать еще пару фраз на четвертом, и так далее.

— Готова поручиться, что мы — я имею в виду этого нарядного юношу и себя, — обратилась ко мне леди Мюриэл, очевидно приглашая принять более активное участие в беседе, — неминуемо должны прославиться — конечно же если наши изобретения получат всеобщее распространение — благодаря созданию новых Правил Орфографии! Изобретайте побольше, мальчик мой!

— Необходимо и несколько иное средство, девочка моя, а именно средство выражения того, что мы вовсе не имели в виду.

— Объяснитесь, пожалуйста, мальчик мой! Неужели могут возникнуть какие-нибудь трудности с передачей полного отсутствия всякого смысла?

— Я хочу сказать, что пишущий, если он не имеет в виду никакого шутливого подтекста, должен иметь возможность выразить это. Ибо так уж устроена человеческая природа, что люди готовы тотчас обратить в шутку все, о чем вы писали совершенно серьезно, зато вашу шутку немедленно принимают всерьез. Особенно это касается писем к дамам!

— А вам не доводилось проверить это в собственных письмах? — язвительно спросила леди Мюриэл, откинувшись на спинку стула и задумчиво глядя на небо. — Обязательно проверьте, обязательно!

— Так и сделаю, — отвечал Артур. — Итак, сколько же у меня адресаток, которым я мог бы написать? Пожалуй, не меньше, чем у меня пальцев на обеих руках!

— Ровно столько, сколько у вас больших пальцев на одной руке! — с легкой ревностью воскликнула леди. — Какой непослушный мальчик мне достался! Не так ли? (Последние слова были обращены ко мне.)

— Он немного капризничает, вот и все, — отвечал я. — Наверное, у него режутся зубки… — А про себя подумал: «Боже, они ведут себя совсем как Сильвия и Бруно!»

— Он просто хочет чая (сообщил сам непослушный мальчик.) Он ужасно устал от ожидания того великолепного приема, который предстоит нам завтра!

— Что ж, тогда придется позволить ему хорошенько отдохнуть! — отвечала леди. — Чай, увы, еще не готов. Ну же, мальчик мой, откиньтесь на спинку кресла и отдохните. И постарайтесь не думать ни о чем — разве что обо мне, если вам угодно!

— Угодно, еще как угодно! — сонным голосом пробормотал Артур, не спуская с нее влюбленных глаз. А она тем временем пододвинула свой стул к чайному столику и принялась заваривать чай. — О, он так долго дожидался чая: он ведь хороший, терпеливый мальчик!

— Не хотите ли полистать лондонские газеты? — проговорила леди Мюриэл. — Я заметила, что они лежали на столике но папа заявил, что в них нет ничего интересного, если не считать расследования жуткого убийства. (Общество буквально упивается леденящими подробностями, смакуя детали нашумевшего убийства в воровском притоне в Восточном Лондоне.)

— Я, признаться, не любитель ужасов, — отвечал Артур. — Но хотелось бы надеяться, что мы научимся извлекать уроки из таких драм, хотя делаем это задним числом!

— Вы говорите загадками, — отозвалась леди Мюриэл. — Объяснитесь, пожалуйста. Видите, — тут она подкрепила свои слова действием, — я сижу у ваших ног, словно вы — второй Гамалиил! Спасибо, не нужно. (Последние слова были обращены ко мне; я встал было, чтобы пододвинуть ей стул.) Не беспокойтесь: это дерево и трава под ним лучше всяких кресел. Так какие же уроки мы никак не можем усвоить, а?

Артур на минуту-другую задумался.

— Мне хотелось бы, чтобы меня на этот раз правильно поняли, — медленно, в раздумье проговорил он, — ибо я скажу нечто такое, о чем вы и сами думали.

Все, что хоть отдаленно напоминало комплимент, было до такой степени несвойственно для Артура, что на щечках леди заиграл румянец удовольствия, и она отвечала:

— Но на мысль об этом меня навели именно вы…

— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у нас, когда мы читаем о чем-нибудь особенно диком и варварском, вроде преступления этого убийцы, состоит в том, что мы как бы заново видим всю глубину Греха, разверзшуюся перед нами, причем заглядываем в эту бездну как бы сверху и со стороны.

— Кажется, я вас поняла. Вы хотите сказать, что подобает думать не «Благодарю Тебя, Боже, что я не таков, как прочие», но «Боже, будь милостив ко мне, грешному, столь же ужасному грешнику, как и он!»

— Не совсем, — отвечал Артур. — Я имел в виду куда более серьезные вещи.

Она поспешно взглянула на него, но затем справилась с волнением и умолкла.

— Давайте для начала вернемся назад, — продолжал он. — Представьте себе другого человека, примерно тех же лет, как и этот бедняга. Вспомните, в какое время прошло их детство, прежде чем они научились различать Добро и Зло. Как вы думаете, тогда они были равны в очах Божьих?

Леди кивнула.

— Итак, перед нами две различные эпохи, в которые проходили жизни сравниваемых нами людей. В первую эпоху они, по крайней мере с точки зрения моральной ответственности, были практически равны, ибо еще не могли различать Добро и Зло. А во вторую один из них — я беру для контраста экстремальный случай — снискал любовь и уважение окружающих. Его поведение безупречно, а имя его всегда упоминается с уважением. Жизнь другого стала непрерывной чередой ужасных преступлений, и по суровым законам этой страны он был приговорен к смертной казни. А теперь скажите, каковы были объективные причины, по которым оба этих человека во вторую эпоху своей жизни стали тем, кем стали? Один из них руководствовался внутренними мотивами, другой — внешними факторами. Эти два вида деятельности надо рассмотреть отдельно, но… я боюсь утомить вас столь прозаическими рассуждениями.

— Напротив, — отвечала леди Мюриэл, — мне очень нравится, когда обсуждаются подобные вопросы, когда они подвергаются анализу и разбору, чтобы каждый мог понять их. Некоторые книги, в которых тоже затрагиваются подобные темы, на мой взгляд, невыносимо скучны — просто потому, что идеи, излагаемые в них, носят совершенно случайный характер, нечто вроде «пришел, увидел, написал».