Александр Жарков - Ключ разумения

– Ой, кажись, Ритту убили!

– Это ты Ритту убил?!

– Это из-за чудища Ритту убили!

– Бей чудище! Кидай в неё камни!

Гистрион протиснулся на улицу. Камень, убивший жирафу, предназначался странной фигурке, пытающейся вскарабкаться наверх по почти отвесной скале.

Пять-шесть мальчишек в пёстрых рубахах и овечьих бурых папахах, пытались сбить уродливую фигурку камнями. Один, меньше всех ростом, был в папахе белой и верховодил. Камни ложились то справа, то слева от фигурки, как будто она была заговорена.

– Эй вы, мазилы! – сверху на площадке над головою жертвы появился толстый крупный рыжий подросток – всё лицо в конопушках, – и с ним ещё несколько мальчишек поменьше.

– Мамати пришёл, Мамати! – зашептали мальчишки внизу.

– Вот как надо! – сказал Мамати и поднял над головой жертвы огромный камень. По размеру камня было видно, что Мамати силач. Увидев над собою камень, фигурка вскрикнула пронзительным криком чайки, и сорвалась вниз. У Гистриона кольнуло в сердце так, будто заноза вошла в него, хотя за три года он видел и не такое.

– Ты убил её, противный Мамати! Не дал нам над нею всласть поиздеваться! – крикнул звонкий голосок из-под белой папахи.

– Молчи, Папати! А не то спущусь, и ты убедишься в преимуществе мужчины над жалкой девчонкой! – крикнул рыжий и шустро стал спускаться вниз вместе со своей командой там, где лично Гистрион бы не рискнул.

– Только тронь, какашка коноплястая! – задорно крикнула Папати и сбросила папаху. Сотня струящихся чёрных змеек побежала ей на спину. – Только тронь! – повторила она приближающемуся Мамати и достала из-за голенища красного сапога тонкий кинжал. – Это в твой жирный живот, ублюдок!

Это были единственные отпрыски самых богатых семей города: Папати и Мамати. Эти дети были обручены, но Папати и в страшном сне не могла себя вообразить женою этого конопастого обжоры, а Мамати, конечно, очень нравилась гибкая, подвижная, с жёлтыми рысьими глазами Папати, но он вынужден был делать вид, что презирает её. Неизвестно чем бы закончилась эта встреча, если б Гистрион не наклонился над упавшей фигуркой и это не заметили бы в банде Папати.

– Э, оборванец! – крикнули принцу. – Это наше чудовище!

«Чудовище» лежало неподвижно на животе, одето было в шутовскую хламиду из разноцветных лоскутков. «Наш брат-артист», – подумал Гистрион. Шапка сбилась на правую сторону, а слева из почти облысевшей головы торчал серый от пыли лопух. Гистрион осторожно перевернул лежащего.

– О, Боже Единый и Неведомый! – Нет, не кровь заставила его передёрнуться и отшатнуться. Да, это было настоящее чудовище! Оно лежало на боку, лечь на спину мешал горб. А лицо… это был блин с зияющими чёрными дырами ноздрей вместо носа, брови были как кусты, подбородок острый и свалился на сторону, а то, что казалось лопухом, было настоящим «слоновьим» ухом! Чудище открыло глаза, полные слёз и тоски – заноза шевельнулась в сердце Гистриона, и ему стало больно. А может, больно стало от камня, ударившего его Он схватился за плечо и резко обернулся.

– Эй, оборванец, – с угрозой сказала Папати, все богатства отца которой были как капля в море по сравнению с наследством принца Алекса, – это наша добыча, иди отсюда.

– Вы не трогайте её, посмотрите, она плачет. Неужели у вас нет сердца, девушка? – обратился Гистрион к Папати.

– Ой, ой, сердце! – запричитал толстяк Мамати, комично схватившись за сердце и глянул на лежащую. – Тьфу! Какая уродина! Сейчас меня вырвет! – скривил он конопатую моську. – Погодите-ка, погодите-ка, да это же она утром украла лаваш в лавке Кикимонтано!

– Она воровка? – радостно взвился паренёк из шайки Папати. – Так воровок забивают камнями, таков древний закон! – И пацаны снова взялись за камни.

– О, прекрасная госпожа, – сказал Гистрион, обращаясь к Папати. – Если это правда, что она украла хлеб, позвольте, я его отработаю, только не бейте её.

– О, прекрасная сю-сю-сю-сю! – передразнили из окружения Мамати. Кто-то хихикнул. Папати бросилась на дразнильщика с кинжалом, Мамати перехватил её руку.

– Не стоит, – и он отстегнул дразнившему затрещину. – Как это ты, интересно, отработаешь? – спросил он Гистриона.

– А вот, – тот снял со спины лютню, – я спою вам песенку собственного сочинения. Ведь я всем известный бард и менестрель Гистрион, не слыхали? Странно. – Он брякнул по струнам и взглянул на Папати. – Хотите про любовь? – На смуглые щёки воинственной девушки вылез румянец. Кто-то гоготнул. Мамати треснул и его по загривку.

– Валяй, – сказал рыжий, – но учти: если нам, – он нажал на «нам» и показал на себя и Папати, – не понравится, забьём камнями не только её, но и тебя.

– Согласен, – сказал Гистрион, – но вам понравится. Только позвольте сначала напоить беднягу. Мне кажется, настоятельно требуется смочить ей губы водой.

– Нет! – резко оборвал Мамати, – сначала пой!

Папати хотела было возразить, но смолчала.

– И-ех! – и горестно и лихо вскричал Гистрион и ударил по струнам. Песни на самом деле не было, он её лепил на ходу:

– орал, страшно вращая глазами Гистрион.

– выкрикивал «известный» бард всё, что в голову влетит, лишь бы «чудищу» помочь.

Последнее уж совсем было на фу-фу, причём здесь хлеб? Только для рифмы. Но подросткам неожиданно понравилось.

– Теперь смешную, – приказал рыжий.

– Но можно хотя бы смочить ей губы, боюсь, она умрёт! – снова умоляюще вопросил Гистрион.

Мамати снова было возразил, но на этот раз Папати вскинула бровь и толкнула в бок своего адъютанта. И тут «чудище» вдруг, неожиданно для всех, вскочило на ноги, что для старухи было даже слишком, (Гистрион почему-то решил, что это старуха) – и заговорило на тарабарском языке, и стало чертить в воздухе круги длиннющими руками. Очевидно, она колдовала. Голос был гнусавый, глухой, противный – даже Гистрион почувствовал неприязнь. Она явно пыталась всех запугать, но никто не напугался. Наконец она замолчала.

– Отстаньте от меня, – попросила она тихо и жалобно и села на камень, смахнув слезу.

– Чего это ты делала, а? – недоуменно спросила Папати. – Уж не творила ли заклинания?!

– Так она ведьма! – обрадовался рыжий, – А ведьм, как известно, сжигают на кострах!