Юрий Гребеньков - Тайна горы Сугомак

А билетная канитель Морале на руку. Скрутился в заводоуправление и двадцать билетов на чужие покосы разом купил. Страдовать же на них работников со стороны нанял. Съездил в Касли да Метлино и привез мужиков-поденщиков.

Не выдержал кузнец Гаврила. Запряг Гнедка и на покос взглянуть поехал. А елань-то выкошена уже. На покосе кузнеца приглашенные Моралой мужики управляются. Подсохшие ряды граблями переворачивают.

В Никанорыче обида закипела. Подскочил он к самоуправщикам. Хотел с ними по добру объясниться. Да неужто в одиночестве с артелью сладишь? Тем более, что мужики-то все незнакомые. Гогот подняли. Над кузнецом смеются.

У Никанорыча и взыграла душа. С кулаками на обидчиков бросился. Поденщики-то здоровые попались. Отметелили Гаврилу до бесчувствия. И на сене в себя приходить оставили. За свое же добро собственными ребрами кузнец расплатился. В сознание пришел к вечеру, когда тени от сосен до самых дальних ложков дотянулись. Чувствует, трогает его кто-то. А это Гнедко за хозяина беспокоится. Влажными губами кузнеца тревожит. Не бывало еще в жизни такого, чтобы лошадь человека в беде оставила.

А Морало от шалаша работников за кузнецом наблюдал. Ждал, когда Гаврила от битья оклемается. Поденщикам Никанорычево сено сгребать да в зарод метать до поры запретил. Побольнее решил соседа ужалить. Чтобы, значит, на глазах кузнеца с его покоса уборку сена начать. Только Гаврила-то долго подняться не мог. К этому времени ряды-то и отволгли. Закатной росой окропились.

Насилу поднялся кузнец на ноги. Сгустки крови из разбитого рта выплюнул. Тут подскочил к нему Морало. И давай надсмехаться да конторским билетом махать. Запляшешь ты, дескать. Да и остальным голодранцам не поздоровится. Ползавода нынче в своих руках зажму. Сено-то у меня покупать будете. В ногах всех строптивцев валяться заставлю. У кузнеца хоть в глазах от боли темно, но на обиду ответил:

— Погоди, чтоб и ты не заплясал, Морало.

Потом обнял Гнедка и с его помощью до телеги добрался. К покосной избушке коня направил. Решил отлежаться там от побоев. Избушка-то недалеко от пади была поставлена. Близ Кривого озерка.

До избушки затемно допетляли. Слез Гаврила с телеги и Гнедка распрячь не может. До слез жалко лошадь. Гнедко весь день под жарким солнцем возле избитого хозяина простоял. Потянулся кузнец к чересседельнику. Хотел с Гнедка хомут снять. Только силу-то в теле словно выпили. И опять такая боль шибанула, будто по голове опять ударили. Вновь Гаврила сознание потерял. Словно в черный бездонный омут провалился.

Когда же очнулся кузнец и глаза открыл, то сенокосную избушку не узнал. Светло в ней, словно от солнца. А кругом ночь и сквозь щели жердевого настила видно, как в небе звездочки перемигиваются. И то дивно, что помнит кузнец, как он около Гнедка падал. А сейчас в избушке на дощатых нарах лежит. Пахучее сено под ним похрустывает.

Что за наваждение? Может, подняться? Попробовал встать и в три погибели от острой боли согнулся.

А в избушке женщина оказалась. Ничем от заводских женок не отличная. В простом сарафане бордовом. На ногах бареточки красные. Лицо такое миловидное. Волосы под белый платок на голове упрятаны.

Женщина-то и говорит, спокойно так, кузнецу:

— Рановато тебе еще, Гаврила, подниматься. Видишь? Питье готовлю. Чтобы хворобу ушибную из тебя напрочь гнать. Пока ты лежмя лежал, я за травами целебными сходила. Целое беремя припасла. Питье для тебя варю наговорное. Особое. Редкое.

Женщина ласковым голоском говорит, говорит. А кузнец понять не может, на каком же огне она питье варит. Ни хворосту, ни костра в избушке не разложено. А просто воткнут в стену между двух бревнышек большой красный цветок. Он и освещает избушку. Пять лепестков на красном цветке. И каждый лепесток свет льет. Над цветком то ли искорки, то ли розовые пчелки вспыхивают. И тепло в избушке, хотя ночь на землю черный полог набросила. Каждому уральцу известно, какие ночи у нас на Урале. Впору бы тулупом укрываться сейчас Гавриле, а он холода не чует.

Женщина же над тем цветком котелочек подвесила и над варевом колдует.

Чудно все это кажется кузнецу. Он и спрашивает:

— Меня-то откуда знаешь, добрая женщина. Я ведь тебя вроде как впервые вижу?

— Не торопись с расспросами, Гаврила. Лучше питья испей.

Достала женщина из торбы заплечной чашу хрустальную. Из котелка навару в нее налила. И Гавриле подала. Выпил кузнец чашу до дна и силу в себе ощутил. Вскоре на ноги встал. Хвори ушибной как не бывало! Охота кузнецу узнать, на каком таком огне женщина целебные отвары готовит. Потянулся к цветку, а тот и погас. Будто увял моментально.

Рассмеялась женщина. Смех молодой и, как ручей, звонкий.

Кузнеца покинула. Лесом пошла. А в руке у женщины опять красивый цветок расцвел. Путь-дорогу ей освещает. До покосного ложка дошла и платок с головы сняла. Словно зорька там полыхнула. Волосы под платок не зря были спрятаны. Красные они, как маков цвет. На зарево пожара похожи.

Тут только догадался Гаврила, что это сама Огневица в беде его навестила и целебным питьем на ноги поставила. И внезапно про Гнедка вспомнил. Не видать коня. Не иначе, как сама распрягла. Значит Гнедко к покосу кормиться, отправился. Места ему там знакомые. Еще жеребенком пасся.

Бросился Гаврила к покосу. И верно, здесь конь. А кругом тишина. Ни один листик не шелохнется. Ни одна травинка с малой хвоинкой не вздрогнут. И в тишине бормотание раздалось. Будто тетеря во сне голос подала. И сразу ослепительный свет горы тайгу озарил. Посреди Моралиного покоса огненный клубок упал. И давай огнем скошенные ряды жечь. Сметанные зародчики в пепел да дым превращать. Поденщики-то даже не проснулись. Так и спят в шалаше. Потому что бесшумно справедливую месть огонь творил.

Морало отдельно на телеге спал. Утром обугленный до неузнаваемости труп с остова телеги сняли. И то диво. Как только огонь до рядов на покосе кузнеца доходил, то сразу и гас. Даже крохотной сенинки у Гаврилы не сгорело. У работников-то, которые к лавочнику страдовать нанялись, конфуз за конфузом. Пробудились они на зорьке в шалаше и сами себя застеснялись. На тех, кто со злобой кузнеца метелил, портки начисто огнем сняло, а тело не тронуло. Те, кто жалеючи, для отвода глаз руками махали, — без рубах остались.

В заводе же другое случилось. В полночь сильный вихрь поднялся. А у лавочника два порядочных зародчика на огороде стояло. Возов по восемь каждый. И стало тем вихрем сено подхватывать и на сеновал кузнеца бросать. Прямо пластами да огромными навильниками. Весь сеновал у Гаврилы сеном забило. А потом тоже тишина наступила. И враз у Моралы дом с сараями да конюшнями загорелся. Подряд все строения вспыхнули. Будто кто-то заранее керосином облил и поджег.