Юрий Лигун - Илья Муромец и Сила небесная

В 983 году, за пять лет до своего крещения, пошёл Владимир против литовского племени ятвягов и завоевал их землю. Всё бы ничего, но в то лето сатана, предвидя скорое поражение своё крестом Господним, особо бесчинствовал. По его наущению жрецы решили отметить победу Владимира кровавой жертвой, принесённой своим деревянным кумирам.

– Бросим жребий на отрока и девицу, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам, – сказали они.

А жил в то время в Киеве один варяг-воин по имени Тур, который принял в Византии крещение и стал называться Феодором. Был у него сын Иоанн, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий. Жрецы направили к дому Феодора послов. Придя, те сказали:

– Сына твоего избрали себе боги.

А Феодор любил Иоанна паче всех мирских сокровищ, ибо один он у него остался после той бури, в которую их корабль попал, когда они из Византии в Таврию плыли. Волны долго терзали парусник: они швыряли его вверх и вниз и били в борта, словно кузнечными молотами. Один из таких ударов швырнул судно на прибережные скалы и расколол пополам. Феодор только и успел ухватить одной рукой сына, чтобы второй догрести до берега. Варяг был хорошим пловцом. Но оказавшись на суше, он понял, что в одночасье потерял жену, двух дочерей и матушку. Разъярённое его бегством море унесло тела в пучину, не дав предать их земле…

И вот теперь слепой жребий хочет отнять у него самое дорогое! Послы так и сказали:

– Сына твоего избрали себе боги, так принесем жертву богам.

– Не боги это, а дерево, – ответил варяг, пытаясь совладать с голосом. – Нынче есть, а завтра сгниёт. Бог же один: сотворил Он небо и землю, и звёзды, и луну, и солнце, и человека и предназначил его жить на земле. А эти боги что сделали? Сами они сделаны вашими руками. Не дам сына своего!

Посланники ушли и поведали обо всём жрецам. Те же, подняв людей и взяв оружие, вернулись и, сломав калитку, вошли во двор варяга. Тут на них накинулся Хватай, которого хозяин успел спустить с цепи. Храбрый пёс лаял и кусался, да разве справишься в одиночку с разъярённой толпой? Постепенно Хватая загнали в угол и изрубили топорами…

Феодор же стоял на сенях с сыном своим. Сенями в те времена называли крытую галерею, стоящую на столбах. Сжимая в руке тяжёлый меч, варяг спокойно смотрел на бесновавшихся внизу жрецов, которые кричали:

– Дай сына своего, да принесем его богам!

– Если ваши истуканы боги, – отвечал Феодор, – пусть пошлют одного из них и сами возьмут моего сына.

Видя, что в честном бою храбрых и искусных варягов не одолеть, осаждавшие подсекли столбы галереи, навалились на исповедников и убили их. А позже на земле, омытой их кровью, князь Владимир возвёл Десятинную церковь.

Когда Илья вошёл внутрь, то ахнул от восхищения: настолько величественным был храм. Мозаичный пол, иконы в дорогих окладах, фрески, золотая утварь, благолепный иконостас, высокие Царские врата, скрывающие святой престол, заставили богатыря почувствовать, насколько он мал пред Богом.

Больше он никуда не пошёл, потому что у Царских врат раздался возглас: «Благословен Бог наш!». Тот самый возглас, с которого в те давние времена начиналась вечерня. И доныне начинается…

В ночь с четверга на пятницу к городским воротам на взмыленном коне подскакал Игнат Шило, что нёс службу на южной заставе. Уже в воротах конь под ним захрипел, захлебнулся кровавой пеной и упал замертво. Игнат даже не оглянулся, а вскочив на кобылу оторопевшего привратника, помчался к княжеским хоромам. Там он потребовал срочно разбудить воеводу, и глаза у него были такие, что стража не осмелилась перечить.

Добрыня Никитич любил поспать и будить его было опасно, но, видимо, он сам ждал известий с заставы, поэтому, лишь услышав о гонце, сразу вскочил на ноги.

– Говори всё без утайки, – сказал он Игнату, входя в гридницу, где изнеможённый воин подкреплялся мёдом с кашей. – Плохо дело?

– Плохо, Добрыня Никитич, – подтвердил Шило, вытирая усы. – Не знаю, остался ль кто из наших в живых. Третьего дня печенеги накатили. А сколько их, и не сосчитать – тьма тьмущая! От пылищи солнце покраснело. Кричат: «Сдавайтесь, не то всех перебьём!». Тогда мне старшой, Никита Васильев, говорит:

– Скачи в Киев, у тебя конь самый резвый. Доложи князю и воеводе, что Калин-царь войной идёт. А мы сколько сможем время проволочим, переговоры заведём, а там, как Бог даст. Ну, прощай… и Матрёне передай, чтобы молилась о душе моей окаянной. И ещё скажи, что люблю её… и жалко одну оставлять, да деваться некуда… Пускай ребятишек бережёт…

Обнял меня старшой на прощание, слезу о супруге своей Матрёне смахнул украдкой и пошёл воинов строить. А я, значит, в Киев поскакал… Коня вот загубил, да что сейчас об этом…

– Ты, Игнат, отдыхай пока, чтобы завтра был как огурчик с грядки: у нас теперь, сам понимаешь, каждый меч на счету. А я пойду князя будить.

Узнав лихую весть, Владимир сразу приказал разыскать Илью и Алёшу, а сам с воеводой закрылся в гриднице, чтобы обмозговать, как лучше Калина встретить. Владимир корил себя за то, что не поверил Муромцу: тогда б и пир не испортил, и богатыри б из Киева не разбежались.

– Где теперь их сыщешь? – сетовал Владимир. – Теперь, как ни считай, у меня три крепких меча осталось! Так и то – Алёша хворый, а Муромец неведомо какую силу имеет.

– Не всего три, а целых три! – возражал Добрыня. – Про Илью же скажу, если он Соловья и его разбойников один уложил, то сила в ём огромная. Да и у Поповича хворь – одно название, курам на смех. Говорить не может? Так он басурман молча рубить будет, без разговоров.

– Это кто говорить не может? – раздался голос Алёши, который вбежал в гридницу так стремительно, что вихрь, ворвавшийся за ним, чуть не загасил свечи. – Или я зря ведро молока выпил и улей мёда съел? Да я так гикну, что у них кони на дыбы встанут.

– Хорош! – рассмеялся князь. – За что люблю Алёшку, так это за удаль молодецкую. А где ж третий? Спит, небось?

– Да здесь я! Битый час жду, когда позовёте, – добродушно ответил Илья, появляясь в дверях.

– Ну вот, все собрались, – улыбнулся Владимир. – Все три богатыря. Эх, кабы вас двадцать три было!

– Красное Солнышко, да не убивайся так. Главное ж не число, а умение. Или мы с Алёшей мало басурман побили? Али мы тебе свою верность не доказали? Нам не раз вдвоём воевать приходилось, а теперь нас и подавно не согнёшь, ибо трое завсегда двоих ладней.

– Добрые слова говоришь, Добрыня. Только если б я не на словах, а на деле силу Муромца увидел, спокойней бы сердцу стало.

– А мы сейчас и проверим! – соколом ясным взвился Алёша. – Князь, ты мою силу знаешь?