Юрий Лигун - Илья Муромец и Сила небесная

Первым пришёл в себя Толибася.

– Класс! – выдохнул он.

Похоже, остальные были с ним полностью согласны, потому что разом восторженно загалдели и обступили Ножкина со всех сторон, как только он вылез на берег.

– Колян, – без тени враждебности представился шепелявый и первым протянул руку.

– Илья, – ответил Ножкин и пожал раскрытую ладонь.

– Ого! – сказал Коля, шевеля расплющенными пальцами. – Ты чё, шпортшмен?

– Да. Занимаюсь прыжками в воду.

– Научи!

– Хорошо, только сначала надо на берегу позаниматься.

– Давай! – легко согласился Колька.

Илья выбрал место поровнее и стал показывать своим новым друзьям, как правильно делать стойку на руках.

Каждый новый день в Башмачке приносил Ножкину новые открытия.

Бабушка научила его правильно поливать огород, а не просто лупить струёй из шланга, сбивая помидоры.

Толибася показал, как править Буяном – сонным и ленивым конём-тяжеловозом, запряжённым в скрипучую телегу с водяной бочкой.

Чёрный крепыш, которого звали Жека, объяснил, как ловить раков в норах и при этом не резать руки острыми, словно бритва, речными ракушками.

А шепелявый Колька Цопиков вообще оказался ходячим справочником по флоре и фауне. Если кто забыл, то флора – это всё, что растёт, а фауна – всё, что бегает и летает: например, древесные лягушки. Эти удивительные зверушки сидят на ветках и распевают полуптичьи песни, что-то вроде: «Кка-кка-кка». Простому человеку увидеть их трудно, потому что они умело сливаются с листвой. Но только не Кольке! Специально для Ильи он в два счёта увидел и изловил поющую лягушку.

– Шмотри, у них лапы, как у людей: ш пришошками, – объяснял он. – Вцепятся – не оторвёшь. Держи!

Но Ножкин вежливо отказался: наверное, у него лапы были без присосок и он не имел привычки хватать всё подряд, к тому же у него не было уверенности, что эта тварь не кусается.

Кроме лягушки, Колька познакомил Ножкина с птицей-удодом, огромным жуком-оленем, ужом, ящерицей и колючим ежовым семейством, которое хулиганило по ночам в огороде, громко шурша и похрюкивая. А вот трясогузка познакомилась с ним сама. Эта смешная птичка, похожая на воробья, сидела на грядке, и когда заметила Илью, обрадовано закричала:

– Ты! Ты! Ты!

Но это было лишь началом сложной церемонии приветствия. Вдоволь «натыкавшись», трясогузка присвистнула, заскрипела, словно несмазанная дверь и, повернувшись к Ножкину задом, начала трясти длинным коричневым хвостиком. Но Илья не обиделся: ведь у каждого народа свои понятия об этикете…

Что же касается флоры, то под Колькиным предводительством, Илья перепробовал всё, что росло на деревьях, кустах или торчало из земли. Просто не верилось, что Цопиков всю жизнь просидел в Башмачке и только раз съездил на экскурсию в город: его знания были настолько обширны, что он знал даже своё будущее.

– Пошле школы пойду в лешотехничешкий! – уверенно говорил он. – Там природу ижучают, а я природу люблю.

Кстати, бабушка Валя сильно преувеличила Колькины хулиганские замашки. Да, бывало, он дрался, но всегда один на один и то только затем, чтобы слегка сбить спесь с тех городских, которые считали, что в селе живут сплошные придурки. А передние зубы он и вообще не в драке потерял, а в лесу, свалившись в овражек, на дне которого лежал огромный валун…

Но самым большим открытием был дед. Приезжая к ним в гости, он старался держаться в тени: много не говорил, больше слушал. Зато в Башмачке Ножкин узнал про своего прадеда много нового.

Как-то в обед к ним зашёл Семён Кочкин, который успешно сдал экзамены и теперь бродил по селу, за так приваривая всё, что болталось, скрипело или текло. Он быстро подновил старые петли на воротах, вытер фуражкой, сверкающее от пота и удовольствия лицо, и вдруг спросил, а знает ли Ножкин, что его прадед, Никифор Иванович, самый уважаемый человек в Башмачке.

– И не только в Башмачке. Его весной с областного телевидения снимать приезжали. Мы потом в клубе всем селом передачу смотрели. Названия не помню, но что-то про чистое сердце… А ну, слей!

Илья взял кувшин и полил Кочкину руки. Тот слегка потёр ладони, покрутил их перед глазами и сказал:

– Сойдёт! Всё равно сейчас дыру Митрохиным заваривать, у них и домою.

– А про что была передача? – спросил Ножкин, опасаясь, что Семён уйдёт, так и не рассказав главного.

– Да я ж говорю: про деда Никифора. Как его перед самой войной назначили директором оружейного завода. Я прикинул: он тогда всего на семь лет меня старше был… А через полгода ему Звезду Героя дали: он там какую-то штуковину изобрёл, чтоб при стрельбе осечек не было. Их и не было, а вот в жизни вышла, – Кочкин замолчал, опять посмотрел на свои ладони и неожиданно сказал: – Гляди, опять на солнце пятна проступили. А ну, ещё плесни!

– Какая осечка? – спросил Ножкин, отставляя пустой кувшин.

– Сборочный цех загорелся. Еле потушили. И то ценой нечеловеческих жертв. В смысле, почти все станки сгорели. Начальника цеха и старшего мастера следователь под диверсию подводил, а это ж в военное время – расстрел! Тогда дед всю вину на себя взял и такие доказательства предоставил, что следователь на тех двоих сразу дело закрыл. Прокурор на суде тоже расстрела требовал, но судья решил, что Героя стрелять никак нельзя и дал деду десять лет лагерей без права переписки, ну, и Звезду отобрал, конечно.

– А что такое «без права переписки»?

– А то же самое, что расстрел: по такой статье мало кто живым вышел. Многих потом, когда ту власть скинули, уже посмертно оправдали.

– А как же дед выжил? – спросил Илья, чувствуя, что по его спине побежали мурашки.

– А это ты у него сам спроси. Ну, ладно, держи пять! Только сильно не дави, а то я вчера палец прижёг…

Но сразу спросить не получилось. Несмотря на свои девяносто два, дед Никифор всё время был занят. К нему часто приходили односельчане и о чём-то долго говорили. Такие разговоры дед называл беседками, потому что велись они в симпатичной маленькой беседке, увитой виноградом. Телевизор дед никогда не смотрел, да и не было в доме телевизора. Так что передачу про себя он не видел. Зато дед много читал. Книги в основном были очень старые и толстые, а в некоторых вместо нормальных букв Ножкин заметил какие-то странные закорючки. Дед объяснил, что это церковнославянский язык и что он намного полезнее английского. Ножкин спорить не стал, потому что английский ему порядком надоел из-за того, что там надо всё время гундосить и просовывать язык между передними зубами…

А когда дед не читал или не сидел в говорильной беседке, или не помогал бабушке Вале по хозяйству, он ходил в церковь – ту самую, что Ножкин видел из окна автобуса. Бабушка Валя тоже ходила, но реже. Она как-то хотела взять Илью с собой, но прадед пристально посмотрел правнуку в глаза и сказал, как отрезал: