Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— А когда же это начнется работа надъ разными важными дѣлами,— подумалъ Мустафа.

Но все шло по прежнему и по старому. Султанъ Абдулъ кушалъ да кушалъ, пилъ да запивалъ, и, казалось, этому и конца-краю не будетъ. Потомъ вспомнилъ Мустафа, что вѣдь время то теперь какъ разъ такое, когда во всемъ султановомъ дворцѣ гулъ идетъ, что часы теперь дѣловые, рабочіе. Но и этого мудраго вопроса никакъ не могъ разрѣшить Мустафа. Прошло часа два или три, если не четыре. Наконецъ, обѣдъ кончился, принесли слуги трубки съ разукрашенными чубуками. Взялъ султанъ одинъ чубукъ, затянулся разъ, другой, третiй. Бросилъ. Дали ему новый чубукъ. Кончилось угощенье,— пошло куренье. Мустафѣ было видно, что султану даже и дышать тяжело, а не то, что курить, и не то, что думать. А какъ разъ въ то время и приступили къ нему съ важными делами визирь Абдулъ и муфтiй Абдулъ. Мустафа хотѣлъ было даже закричать имъ, сквозь свою щелку:

— Что же вы его, бѣднаго, мучаете?—

Къ счастью, не закричалъ, удержался. Приложилъ ухо и сталъ слушать, о чемъ собствено идетъ рѣчь. Первымъ заговорилъ великiй муфтій Абдулъ. Сначала онъ что то поговорилъ, поговорилъ изъ Корана, а потомъ началъ о деньгахъ говорить. И говорилъ онъ о нихъ, говорилъ,—долго говорилъ. А султанъ курилъ и слушалъ. Слушалъ и дремалъ. Глаза у него закрывались. Голова сама собой, отъ муфтія отворачивалась. „Видно, думалъ Мустафа, бѣдному очень тяжело “. Кончилъ муфтіи говорить, вынулъ изъ кармана какую то бумагу и поднесъ султанц. Тотъ встрепенулся, очнулся. Подбѣжали слуги, дали чернильницу. Обмакнули перо. Взялъ султанъ перо и подписалъ бумагу, не читая. Послѣ этого сталъ визирь говорить. Сначала, слышалъ Мустафа, говорилъ онъ что-то о законѣ. „Законъ, законъ“ слышалось Мустафѣ. А потомъ перешло на разговоръ о деньгахъ. Ловко говорилъ визирь. И слова изъ Корана онъ наизусть вычитывалъ, и статьи закона припоминалъ. О чемъ собственно шла рѣчь,— это Мустафѣ было вовсе непонятно. Одно было ясно, что говорится о чемъ-то важномъ, и очень нужномъ, и что для этого нужнаго и деньги нужны, а достать ихъ неоткуда. Денегъ мало.

— Горе, горе!— говорилъ самъ себѣ Мустафа.— И кто бы могъ подумать, что у повелителя правовѣрныхъ денегъ нѣтъ. Вѣдь издали то кажется, что у него всего много, а посмотришь поближе,— и недохватка то въ томъ, то въ другомъ. Знать правда-то недешево стоитъ! А источникамъ правды большiя деньги нужны.

И слышитъ Мустафа, какъ визирь говоритъ сладкимъ вкрадчивымъ голосомъ:

— О, повелитель правовѣрныхъ! Вѣдь твое счастье — то же, что всенародное счастье. Тебѣ хорошо, тогда и близкимъ къ тебѣ хорошо, и знатнымъ хорошо, и богатымъ хорошо. А знатнымъ и богатымъ хорошо, тогда и бѣднымъ хорошо. Вѣдь коли процвѣтаютъ помѣстья, тогда процвѣтаютъ и деревни. Когда богатѣютъ фабрики и заводы, тогда богатѣютъ и рабочiе. Богатые стараются ради бѣдныхъ, значитъ, надо и намъ постараться для богатыхъ. Мы за нихъ думаемъ, мы за нихъ дѣйствуемъ, нужно же и имъ сдѣлать что-нибудь для насъ; пускай они, по крайней мѣрѣ, наши труды оплачиваютъ. Вѣдь меньше беремъ, чѣмъ наши труды стоятъ.

Слушаетъ Мустафа и умиляется, а великiй визирь продолжаетъ:

— О, повелитель правовѣрныхъ, прикажи — и да будетъ. Кликни кличъ, собери къ себѣ всѣхъ благородныхь рыцарей. Все мусульманское дворянство, властителей земель, пашенъ, луговъ и прочихъ угодій и всѣхъ землевладѣльцевъ страны. Собери купцовъ именитыхъ, торговцевъ зажиточныхъ, заводчиковъ своихъ и пріѣзжихъ и банкировъ разныхъ. Собери всѣхъ муфтіевъ и имамовъ и повели имъ однимъ словомъ твоимъ, чтобы ровно черезъ три мѣсяца выложили они изъ мошны сто миллiоновъ піастровъ, чтобы принесли они эту жертву отечеству. Потому вѣдь,—настали такія времена когда деньги очень нужны. О, они это сдѣлаютъ и вреда для нихъ отъ этого не будетъ, потому что помѣщики разверстаютъ эти деньги по арендаторамъ ихъ земель — крестьянамъ, а купцы-торговцы—по покупателямъ. А муфтіи и имамы со своей паствы, что слѣдуетъ, взыщутъ. А когда увидитъ народъ, что лучшiе люди всего государства такія жертвы несутъ, такъ онъ безпрекословно станетъ нести жертвы хоть въ десять разъ большія.

Попыхиваетъ султанъ, да попыхиваетъ изъ своей трубки. Протираетъ глаза по временамъ и бумагу за бумагой подписываетъ. Слушаетъ Мустафа, слушаетъ, а сообразить и понять ничего не можетъ. Понимаетъ онъ только, что нужны деньги. Какъ-то ихъ возьмутъ и съ кого-то возьмутъ. И какъ будто султанъ и муфтій, и визирь—всѣ трое тому очень рады.

— Деньги будутъ?—спрашиваетъ великiй повелитель правовѣрныхъ, султанъ Абдулъ.

— Будутъ, будутъ! отвѣчаетъ великій визирь Абдулъ.

— Хе-хе! добродушно смѣется султанъ.

— Хи-хи! ехидно смѣется визирь.

— Хо-хо!—отъ всего своего брюха гогочетъ великій муфтій Абдулъ.

Слушаетъ Мустафа, слушаетъ, и все кажется ему что не о томъ идетъ у нихъ рѣчь, о чемъ нужно. А о чемъ же она должна идти? Этого Мустафа самъ не знаетъ. «Нужно… Нужно…» говоритъ онъ самому себѣ, «а что, да какъ да почему,—это неизвѣстно и непонятно».

Вбѣжали новые слуги въ комнату, гдѣ сидѣлъ султанъ. Принесли кофе въ серебряныхъ сосудахъ. А къ нему какія-то сласти да закуски. И видитъ Мустафа, пьетъ себѣ да пьетъ султанъ кофе, ѣстъ себѣ да ѣстъ однѣ сласти за другими. Смакуетъ, ротъ вытираетъ шелковымъ вышитымъ платкомъ. Ѣстъ и пьетъ, ѣстъ и пьетъ. Въ перемежку трубку покуриваетъ, а потомъ снова ѣстъ и пьетъ. Сколько времени тянулось это, такъ и осталось неизвѣстнымъ. Вошелъ наконецъ въ покой султана жирный, откормленный евнухъ и возгласилъ зычнымъ голосомъ, что повелителя правовѣрныхъ его жены въ гаремѣ дожидаются…

Мустафа выбрался съ чердака. Руки дрожали, ноги дрожали. По всему нутру пробѣгала какая то непонятная дрожь. Онъ и самъ хорошенько не понималъ, что такое съ нимъ творится. «Сподобился, сподобился!» говорилъ онъ самому себѣ, «до самой правды дошелъ, самую правду видѣлъ! Аллахъ акбаръ! Да благословенно имя Аллаха!» Но вотъ что было непонятно Мустафѣ: въ глубинѣ души его копошилось,—не то жгло, не то сверлило. Все какъ будто такъ, и все какъ будто не такъ. Что-то какъ будто получилъ, и что-то какъ будто не получилъ. Вѣрнѣе всего Мустафа самъ на себя былъ недоволенъ.

— Дуракъ, я дуракъ! Трусъ, я трусъ!—ругалъ онъ самого себя.—И отчего это я не закричалъ сквозь щелку, послѣ, какъ визирь и муфтій окончили свои дѣла: «Повелитель правовѣрныхъ, источникъ правды, скажи мнѣ рабу, рабовъ твоихъ, можно ли наказывать человѣка за куриную вину». А потому не закричалъ, что я бѣдный, охъ бѣдный. Кто бѣденъ, тотъ и глупъ и трусъ. На все воля Аллаха! Бѣдный я изъ бѣдныхъ, темный я изъ темныхъ человѣкъ, запуганный я изъ запуганныхъ. У самаго источика правды былъ, а о правдѣ заикнуться побоялся!