Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Пошелъ вонъ, такой-сякой,— кричитъ на него начальникъ. Пошелъ вонъ сію же минуту!

Мустафа вскочилъ на ноги. Начальникъ размахнулся и со всего размаха далъ Мустафѣ крѣпкую затрещину по головѣ. Мустафа, не зная и не вѣдая, размахнулся въ свою очередь. Но набросились на него въ ту же минуту слуги работники, такіе же самые несчастные бѣдняки, какъ онъ, иные съ кулаками, иные съ палками, и принялись бить и лупить по чемъ попало, лишь бы отличиться чѣмъ нибудь передъ человѣкомъ, который изъ милости ихъ у себя держитъ и за чужой счетъ кормитъ. Свѣта не взвидѣлъ Мустафа и побѣжалъ къ калиткѣ. За нимъ бросилась цѣлая толпа слугъ. Самъ Мустафа не помнилъ, какъ онъ за калитку выскочилъ и пустился утекать со всѣхъ ногъ, куда глаза глядятъ. Бѣжалъ, бѣжалъ и земли не чуялъ, лишь бы какъ нибудь подальше уйти отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ источники правды живутъ. Погоня давнымъ-давно отстала, а Мустафа все бѣжалъ да бѣжалъ. Городскую площадь перебѣжалъ и одну и другую улицу проскакалъ. Люди отъ него сторонятся,— думаютъ, сумасшедшій бѣжитъ. А Мустафа и вправду былъ въ родѣ, какъ сумасшедшій. Онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ, а летѣлъ, да летѣлъ, самъ не зная куда. Наконецъ выбѣжалъ Мустафа изъ города. Начались направо и налѣво отъ дороги поля и луга, рощи и лѣса. Наконецъ у Мустафы не стало больше никакихъ силъ. Онъ грохнулся въ глубокомъ безпамятствѣ около самой дороги и лежитъ,— лежитъ, отдышаться не можетъ. Настала ночь. Темная, холодная ночь. А Мустафа все лежитъ, да лежитъ. Наконецъ, стало разсвѣтать. Началъ Мустафа понемногу приходить въ себя. Смотритъ,—по дорогѣ два человѣка идутъ. Посмотрѣлъ на нихъ, видитъ, какъ будто знакомые. Оба этихъ человѣка полуголые и всѣ въ лохмотьяхъ. Одинъ человѣкъ ведетъ другого за руку. Подошли они къ Мустафѣ, одинъ изъ нихъ наклонился надъ Мустафой, присмотрѣлся къ нему, громко засмѣялся и воскликнулъ:

— А, это ты, пріятель! Такъ ты еще до сихъ поръ на свѣтѣ мыкаешься? Люди то тебя еще не загрызли?

Мустафа раскрылъ широко глаза и видитъ, что передъ нимъ стоитъ тотъ самый факиръ, съ которымъ онъ когда то разговаривалъ на берегу рѣки въ ясный солнечный день. Онъ страшно обрадовался этой встрѣчѣ съ факирами. Прежде всего то хорошо, что есть, по крайней мѣрѣ, съ кѣмъ душу отвести. Сталъ онъ разсказывать факирамъ о своихъ приключеніяхъ и мытарствахъ. Онъ разсказывалъ, а факиры смѣялись. Онъ дальше разсказывалъ, а факиры еще больше смѣялись. Наконецъ, кончилъ Мустафа разсказъ. Тогда факиры принялись хохотать во все горло. Наконецъ, кончили смѣяться. И тотъ, который былъ зрячій, сказалъ Мустафѣ:

— Слушай Мустафа, человѣкъ ты, человѣкъ, и несчастнѣйшій человѣкъ! И самое великое твое несчастье въ томъ, что ты такой же какъ всѣ,—не лучше и не хуже, не умнѣе и не глупѣе. Вся бѣда твоя въ томъ, что ты человѣкъ тихій, ты человѣкъ темный, ты человѣкъ бѣдный. Ты такой человѣкъ, на которомъ ужъ очень удобно верхомъ ѣздить. И вздумалъ ты, такой человѣкъ, правду искать! Такъ вотъ я тебѣ скажу: ты правду то въ концѣ концовъ нашелъ, и къ тому же самую настоящую. И даже не одну, а цѣлыхъ три правды. Первая правда гласитъ: «что твое—то мое, но что мое, то не твое», это значитъ, говоря высокими словами: «уважайте чужую собственность». Вторая правда гласитъ: «строгій законъ, строгій законъ, только не для меня онъ,—это значитъ: «ищите правосудія». А третья правда и самая главная, вотъ она что такое: посмотри-ка сюда! Это видишь?

И факиръ показалъ Мустафѣ свой здоровенный кулакъ. А Мустафа сидѣлъ, съежившись передъ факирами, таращилъ свои глаза и изо всѣхъ силъ старался уразумѣть, что означаютъ такія загадочныя и неясныя слова факира и почему онъ ихъ говоритъ, и какое касательство они до него имѣютъ. А факирамъ было смѣшно его недоумѣніе и непониманіе. Снова засмѣялись факиры, еще громче прежняго, и зрячій факиръ спросилъ Мустафу:

— Понимаешь ли ты теперь, до какой ты правды дошелъ. А я тебѣ скажу,— есть на свѣтѣ и другая правда. Только та называется другимъ именемъ. Про ту правду трубятъ на всѣхъ углахъ, и въ мечетяхъ и въ школахъ, и всюду, что она сама есть ложь, что она не есть правда. Одни трубятъ, другіе слушаютъ и вѣрятъ. А вѣдь отличить настоящую правду отъ ненастоящей правды можно только однимъ способомъ: посмотрѣть, чего она требуетъ и въ чемъ нуждается. Если она нуждается въ корыстныхъ защитникахъ, да подкупныхъ охранителяхъ, да въ тупоумныхъ или хитроумныхъ сторожахъ, значитъ это не есть правда.

Слушалъ Мустафа факира и неясно ему совсѣмъ было о чемъ факиръ говоритъ. А тотъ ему говоритъ да говоритъ.

— Истинная правда не нуждается ни въ охранителяхъ, ни въ защитникахъ, ни въ сторожахъ, потому что крѣпко и незыблемо стоитъ на своихъ собственныхъ ногахъ; сама стоитъ, а не съ чужой помощью. А вотъ люди,—ну люди, разумѣется, въ защитникахъ нуждаются. А неправда, такъ та нуждается и въ защитникахъ, и въ сторожахъ, потому что безъ ихъ помощи и безъ ихъ обмановъ и кулаковъ она бы и дня не просуществовала. Вотъ то-то и горе человѣческое. Иной разъ люди отъ всей души ищутъ правды, а находятъ неправду. А вѣдь у правды то источникъ одинъ единственный—сама жизнь… И вотъ почему: то, что есть, то и есть. Это и есть правда. Никакая кличка, никакое названіе самой сути дѣла не измѣняютъ. Назови орла голубемъ, — развѣ онъ отъ этого будетъ голубемъ? Назови лисицу ягненкомъ, — развѣ отъ этого она перестанетъ быть лисицей? Назови змѣю рыбой,—развѣ она отъ этого и въ самомъ дѣлѣ рыбою сдѣлается? Назови грабителя благодѣтелемъ, а онъ все-таки грабитель и есть. Назови обманщика святымъ человѣкомъ, а онъ все-таки плутъ. Назови себялюбца другомъ человѣческимъ, и все-таки онъ не человѣкъ, а утроба. Назови тьму свѣтомъ, а ложь правдой—и онѣ все-таки тьма и ложь.

Поднялись факиры съ земли и пошли дальше. А Мустафа такъ и остался сидѣть на краю дороги со своими думами.

Поднялось солнышко изъ-за далекаго моря. Поднялось, пригрѣло и освѣтило землю. И стала земля такой теплой,—теплой и привѣтливой. И поля улыбаются, и луга улыбаются, и деревья, и горы, и даже бѣлыя полуразвалившіяся лачужки поселянъ. Только Мустафа сидитъ и не улыбается… Да другіе, такіе же бѣдняки, какъ онъ, работаютъ, согнувъ спину, на чужихъ поляхъ и тоже не улыбаются. А жизнь вокругъ идетъ да идетъ. И что выйдетъ изъ этого ея хода—никто не знаетъ.

Недѣля прошла, мѣсяцъ прошелъ. И сталъ въ это время Мустафа снова по свѣту мыкаться да побои и колотушки и многое другое терпѣть по всѣмъ правиламъ, какъ и подобаетъ такому человѣку, какъ онъ.

Днемъ сталъ терпѣть жару, такъ какъ отъ нея даже подъ деревомъ не всегда укрыться можно, потому что и деревья не его, а чужія. Ночью сталъ онъ холодъ и лихорадочную сырость терпѣть, потому что и отъ нихъ укрыться некуда. И день, и ночь терпѣлъ онъ голодъ, когда пребывалъ въ одиночествѣ, а побои терпѣлъ, когда бывалъ съ другими людьми. Такіе бѣдняки, какъ онъ самъ, были недовольны на него за то, что у него такой же ротъ и такое же брюхо, какъ у нихъ. А люди богатые недовольны были на него за то, что онъ такой то человѣкъ, въ сущности не человѣкъ, а въ родѣ какъ безобразный волдырь на лицѣ красавицы природы, которая имъ, богатымъ, такую утѣху собой доставляетъ. Въ головѣ Мустафы какъ будто что то яснѣе становится, зато другая бѣда: у него на душѣ все мрачнѣе да темнѣе. Ему въ одно и то же время многое и ясно, и неясно, понятно, и непонятно, а главное, чуетъ онъ, что дальше такъ жить нельзя. Ужъ коли жить по человѣчески невозможно, то хоть бы такъ жить, какъ собаки у иностранцевъ хорошо живутъ; но эта жизнь незавидная, потому что эти собаки все-таки собаки. Сегодня ихъ изъ милости на подушкахъ держатъ, а завтра по волѣ да по прихоти собственной швыркъ прямо на улицу со второго этажа. А кромѣ того, собачьи головы работаютъ хуже, чѣмъ человѣчьи, а вотъ человѣчья голова разъ начала работать, такъ ужъ ее ничѣмъ не остановишь. Она готова хоть колотушки терпѣть.