Вадим Астанин - Иван, лесорубов сын

Про царевых слуг отдельная песня. Не от ума большого жители царедворцев тех ругали. Окружали царя нашего батюшку не бояре дремучие, но мужи оборотистые. Как на подбор — деятельные, умелые, сиднем сидеть не привыкшие. В интригах закалённые, в мастерстве начальственном искушённые. Иван им в подметки не годился. Да что Иван? Самому Иванову папеньке, уж на что был мастер из мастеров, до царевых слуг пришлось бы семь вёрст киселя хлебать и малой толики их сноровки так и не достигнуть. Мастерство у них сродни ивановскому. Были среди них рубщики, были пильщики, были разводчики. Первые, значит, рубили, ну до того виртуозно, что не подкопаешься; вторые — пилили то, что за рубщиками оставалось, пилили осмотрительно и аккуратно, на многое не замахивались, однако свой кусок мимо рта не проносили; третьи — у пил зубья точили и зубья те разводили — питались крохами, зато регулярно. «Курочка по зёрнышку клюёт, да сыта бывает». Четвертые прачечные держали. Владеть прачечной — самое козырное занятие. Держать прачечную выгодно. Клиент у прачечников не убывает, спрос на стирку постоянный. Прачечники — люди солидные, немногословные, потому как стирка тишину любит. На подхвате у прачечников были угонщики. Эти — люди рисковые, забубённые, можно сказать, бесшабашные. По лезвию остро отточенного ножа пройдут не порежутся, в мышиную норку пролезут не застрянут, лисьими ходами проползут, кабаньими тропами прокрадутся, зыбким туманом в любую щель просочатся. Работа у них простая. Стираное бельё по счёту принимают и за бугор то бельё угоняют. Вроде несложная работёнка, а вот, поди ж ты, какой изворотливости требует. Оттого и живут угонщики будто кажный день последний. Много было прачечных в стольном граде. Надо ли говорить, что дела в том царстве-государстве шли ни шатко, ни валко?

Ехал Иван, ехал, все кости по кочкам и буеракам растряс, прежде чем до столицы-града добрался. Однако добрался. Пыль из одежды выбил, вихры пригладил, лицо рукавом обтёр, сел на облучок, гикнул кличем молодецким и полетел быстрым соколом. Недалеко так полетел, до ближайшей городской заставы. На заставе мытарь, за мытарем — стражники. Дальше заставы не проедешь, покамест воротного сбора не заплатишь. Ладно. Заплатил Иван мытарю воротный сбор, копейку серебром, едва коней вожжами стеганул, опять незадача. Стражники не пускают, копья скрестили, ухмыляются, Ивану каверзно подмигивают. Иван не дурак, смекнул — служивые мзду требуют. - Сколько? - спрашивает Иван у стражников. - Копейка, - отвечают стражники - кажному. Делать нечего, отдал Иван стражникам по серебряной копейке, а про себя рассудил: «Дороговато мне град-столица обходится». Ан не знал, что и подороже станется.

Едва вкатился Иван в столицу и снова здорово. Иногороднему транспорту ездить по городу запрещено. Указ городского головы. Какой иногородний на своём экипаже повозке двуколке в столице окажется, обязан будет этот возок тарантас кибитку таратайку немедля на платной стоянке оставить и впредь по граду столичному передвигаться строго пешим или на городском извозчике. А ежели который сему указу не подчинится, то надлежит такого из града взашей гнать, попреж того взыскав в пользу государевой казны штраф в пять рублёв деньгами. Который же денег не имеет, отчего штраф заплатить не может, тот ввергнут бысть в холодную на десять дён аресту, где штраф, на него наложенный, за ентот срок отработать должон.

Вздохнул Иван, тряхнул чубом и завернул на стоянку. Культурно вокруг сделано, ничего не скажешь. Навесы, коновязи, столбы резные. К лошадям специальный человечек приставлен, овсом лошадей кормит, водой поит и навоз на ними убирает. У шлагбаума охранник дежурит. Расценки следующие: час парковки стоит полкопейки серебром. Хочешь по столице прогуляться — плати, не желаешь — скатертью дорожка. - Начал раз платить, не остановишься, - подумал Иван, доставая из-за пазухи кошель. - Ещё толком ничего не увидел, а уже поиздержался. Домой, что ли вернуться? А об чём рассказывать? О воротах городских, да о стоянках? Соврать разве? И здесь незадача, сызмальства врать не приучен. Куда ни кинь, везде клин. Э-эх! Пропадай моя телега! Отсчитал Иван охраннику таксу за цельный день, до девяти часов вечеру, ссыпал серебро тому в ладонь подставленную, получил квиток, оплату подтверждающий. Сунул квиток в кошель, кошель за пазуху и чесанул без задержки на прошпект. Там извозчика-лихача изловил. Расселся в пролётке барином. - Вези, - говорит, - меня на базар. - Пятак серебряный, - отвечает лихач. - Двугривенный сверху за скорость, - расщедрился Иван. - Держись, вась-сиясь, - обрадовался лихач. - Пр-р-р-о-о-о-качу!

Ходит Иван по базару, туда-сюда поглядывает, диковинам всяческим удивляется. А навстречу ему купец удалой идёт. Купец молодой, весь из себя видный, картуз на затылок сбит. Картуз дорогой: тулья из покупного сукна сделана, околыш бархатный, козырёк форменный, лаковый, до того отполирован, что вместо зеркала сгодится. Торгует купец шалями персидскими, платамИ цветастыми, бусами жемчужными, цепками золотыми, браслетами яхонтовыми изумрудными янтарными. А еще промышлял тот купец оружием холодным и огнепальным: мечами копьями харалужными, бронями чеканными, кольчугами тройного плетения, ножами засапожными, топорами чеканами, снастями вогненного бою: ручницами самопалами пистолями пищалями кулевринами аркебузами. Гуляет по ярмарке ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, девицам красным улыбается-подмигивает. Девицы красные смущаются, в стайки сбиваются, друг с другом перешёптываются, на купца удалого поглядывают. А купец ходит гоголем. Рубаха на ём алая, жилетка штучная атласная, брюки диагоналевые в сапоги хромовые заправлены. Сапоги гармошкой, со скрипом. Сразу Иван того купцы заприметил. Вроде весёлый купец, свой, рубаха-парень, а глаз у него недобрый, чёрный, вроде улыбка у него открытая, а Ивану не улыбка чудится — оскал аспидский. Почуял купец на себе иванов взгляд, глазами рыскает, поглядчика ищёт. Увидал Ивана, так и впился в него взглядом ответным. У Ивана душа в пятки провалилась. Страшен купец в гневе.

Тут и оплошал Иван. Совсем закрутил-запутал его купец. Не приметил Иван как базар ярмарка торжище опустело. Всё куда-то разбежались. А купец словно в воздухе растворился. Единственно Иван торчит посреди площади одиноким перстом. Хотел Иван тоже вслед за другими сбежать, ан поздно, в спину криком догоняют: - Куды это ты, мил человек, намылился?! А ну, стоять!!! Оглянулся Иван. Батюшки-светы — царь — собственной персоной! Да не один, с дружиной! Воевода плёточкой размахивает, Ивана схватить приказывает. - Стой, голубчик, изволь под светлые очи царя нашего государя благодетеля. Убечь вздумал?! От нас не убежишь! Ужо я тебя плёткой семихвостной уму-разуму то поучу, чтобы, значит, к верховной власти уважение имел. На колени его, братцы, ставьте! Кланяйся царю, кланяйся, деревенщина посконная неумытая! Дружинники Ивана к земле древками копий пригибают, Ивану обиду ни за что ни про что чинят. Увидел царь-батюшка, что холопы его перестарались, платочком батистовым надушенным, из рукава вытащенным изящно так взмахнул и к воеводе ласково обратился: - Зачем же вы, Порфирий Дормидонтович, гостя нашего разлюбезного третируете самым непристойным образом? - Виноват, ваше царское величество, - воевода в струнку тянется и буркалами дружинникам сигналит «отпустите, мол, ироды». Дружинники тотчас Ивана под ручки подхватывают и на ноги ставят. - Соблаговолите, - говорит царь-государь Ивану, - ко мне в карету. Ищу в вашем лице помощи в некой государственной оказии. Будьте моим конфидентом. Отказу не приму. Иван отвечает: - Ежели ко мне со всем уважением, то и я вашему царскому политесу полный решпект и почитание выкажу. - Вот и славненько, - потирает ручками царь и кучеру командует: - Погоняй, любезный!