Иван Ваненко - Тысяча и одна минута. Том 2

Милости просим, господа почтенные! Кому угодно Русских щей расхлебать, разъесть Руской каши гречневой? Не все же нам кушать с перцем французский суп! Не к ночи, а ко дню будь помянуто, не приведи нам господи читать страсти этакие! У нас на Руси так не водится, возмите любую Гисторию, в ней сговорятся колдуны с злыми ведьмами, убьют богатыря на повал, на смерть; размечут тело белое но чисту полю; откуда ни возмется старичек-добрячек, с седой бородой в триста лет молодой, притащит живой, да мертвой воды, вспрыснет раз, вспрыснет два – и ожил богатырь, и встал он опять как ни в чем не бывал живехонек, лишь разве промолвит: чтодолго-де спал! И пойдет опять кутить по белу свету, да еще к концу, глядишь, и женится. Вот это-то нам и наруку; читаем мы это без устали: и страшно, и любо, и весело.

Не угодно ли будет послушать вам, люди добрые, вот такую-то Гисторию . Начинаю я рассказывать моим братцам-товарищам, с которыми я вместе рос, ладил и ссорился. Пристали ко мне, отдыху нет: сказку им скажи, да правду им сложи, да еще в добавок и песню спой; и все это сделай с места не сходя, рук не отводя!

Хитер вы народ! подумал я; стал считать, да расчитывать, умом-разумом раскидывать: скажи им сказку, за правду почтут, скажи им правду, сказкой назовут, а песен петь я совсем не горазд. Есть в нашей стороне Украинской казак-молодец, вот этот, так мастер, не нам чета; расскажет тебе сказку разумную – и правда в ней есть; станешь слушать, забудешь и пить и есть. Загадает тебе загадку вот хоть эдакую: трое шли, пять рублей нашли; семеро пойдут, много ли найдут? Бьешься, бьешься, никак не сменяешь. Бывало мелом, на черной доске, выводишь фигуры мудреные, ставишь аз, да буки французские, а и тут задачи эдакой век не выведешь. Вот его-то послушайте, братцы товарищи, так позабудешь, что варенухой, что борщем зовут. Говорит он, что его сказки будничные, а признаться по чистой совести дай Бог их слышать и в великой день.

Ну, уж нечего делать, пришлося начать, придет покончат, только чур моей сказки не перебивать; кто перебьет, тот сам начинай! Садитесь же в кружок, да все передом, и пойдет все с начала, да чередом, всяк себе смекай, да на ус мотай. Будь не красна моя сказка, не мудрая, за то ведь и работа-то не трудная, не сам я ее слагал, а так Бог послал, слыхал я ее от старосты Фоки, прозвищем Красной ус, так уж будет вам любо не любо, я за вкус не берусь; впрочем есть такая поговорка: не о том речь, что некуда лечь, а о том речь, чтобы было что печь; дескать будешь сыт, так и делу квит, наешься как на убой, да и Бог с тобой.

Так вот, други, и послушайте; это сказка не сказка и не присказка, начало с начала, середка на половине, а конец промелю, так не будет и в помине.

У некоего мужичка богатого, разумного, тороватого были ус, да борода, да жена молода; ус посалит, бороду погладит а с женой не поладит; то ей дай, да другое ей дай, сшей сарафан, купи запайку; этого накупишь, еще подавай! Плохо пришло дяде Якову, хоть велика мошна, да вся изошла, а Марфе жене нет и нуждушки, нашей ей обновы, сам хоть волком вой! Ну вот братцы-товарищи, видно, что жениться не всем хорошо!

Думает наш Яков, инда одурьвзяла, хоть идти себе в лес, да повеситься, загубить молодецкую голову с горькой думою. Ведь кто этого на свете не ведает: коли пуст кошель, тяжко на сердце. Думал он долго и не выдумал, что ему делать с головой своей. Между тем приходит время тяжкое, ходит выборный по деревне, да по окнам стучит: «эй миряне, эй люд честной! везите оброк на господской двор!» Обмерло сердце у Якова, опустились его руки: пуста мошна! Идет он к своей жене, повеся голову. «Нутка, Марфутка, разделывайся, все я в тебя прожил, теперь сама, как хошь! «Батюшки светы, как вскинулась Марфа Сидоровна. И пьяница ты, и такой сякой, и там-то тебя видели, и то-то ты пил!»

Заголосила, завопила… заткнул Яков уши, да вон из избы; а Марфа на сходку, да к старосте. «Батюшка родной, Трифоныч! Заступись за меня горемычную, измучил меня муж мой-тиран, не на-что хлеба купить, печем оброка платить!» Трифоныч был вдовой мужик, позабыл, как жены и блины пекут, как шьют себе платье новое, как допекают мужей обновами, ну да он и баб-то молодых жаловал!.. Пожал плечьми, головой покачал и велел позвать дядю Якова. Туда-сюда кинутся, нет нигде.

«Не поехал ли по дрова?» молвил Трифоныч. И, нет, затрещала Марфа Сидоровна; чай где ни будь пьянствует.

Вот собралася сходка православных мирян, загутарили мужичьки о том, о сем, кто: велик оброк, кто: староста строг, с кого недоимки, кого в рекруты; шумят и гомят, аж в деревне стон; но вот почти все и покончили, палками землю поутыкали; надселося горло, устал язык, дядя Яков не является. Видно делать с ним нечего! Выходит Трифоныч вперед и такую миру речь ведет: «ведомо вам, мужички православные, есть в нашем миру крестьянин Яков простая голова; был он мужичек достаточный, было у него добра всякого и богатства такого, что и нам дай Бог, да видно все не впрок пошло, протранжирил он все, как вы знаете, не дает ни оброка боярину, ни о доме, ни о прочем не старается! Вот у него, примером сказать, жена-баба хозяйка хорошая, нечем укорить, не чем глаз уколоть, а он с ней живет, что кошка с собакою! стало, от него нечего и ждать доброго. Говорится в Священном Писании: гнилое дерево порубается, сиречь-худая трава из поля вон, и так по-моему суждению, отдать его нынешний набор в некруты? а? как вы думаете, мужичка православные?..

Начались пересуды, да рассуды; двое похвалят, а сто выругают; тот и виноват, кого нет на глазах, уж это в свете водится, эта привычка не сальное пятно: ее французский портной ни какой не выведет.

– Правда, сказал кудрявый Антон, был богат Яков и мне помогал; отпустил мне на раззавод коровенку, ну, да я ему намедни барана дал! «Истинно так,» молвил рыжий Егор; «года с три назад, одолжил он мне четверть ржи, ну, я аномнясь, для его поросят припас отрубей четверик!» Передавал он иногда и деньжонок в долг, «сказал кривой Мартын,» ну так я ему на днях, пособил плетень городить! «Нет, братцы, неча таить, прибавил черный Степан, был Яков парень, мало этаких, что ни попроси, нет отказу ни в чем, всяк ему бывало, в пояс кланивался, а как стало вот мало, нападки пошли, как у Сеньки да деньги – Сенюшка-Семен, а у Сеньки ни деньги, так черт ли в нем! Да и Трифоныч-то с Спиродоновной…» Но видит Степан, что его никто не слушает, прижался к углу и думает: видно обухом не срубишь избы, видно языком не слизнуть беды, еще самому, пожалуй, достанется; и то сказать: мне какая стать, сломать свое ребро за чужое добро, а лучше болтать что другие врут! «Так все поквитались с дядей Яковом, никто ему не должен, один он виноват; завопили миром: забрить ему лоб!