Виктор Астафьев - 13 черных кошек и другие истории

Машинист, уже просрочивший стоянку минуты на три, просигналил, и поезд тронулся. Последние ягодники прыгали на подножку, задевая бабку посудой, а она, совершенно ошалелая, смотрела на уплывающее красное пятно малины, расплеснувшееся по белой щебенке, и, встрепенувшись, крикнула:

— Стойте! Родимые, подождите! Соберу!

Но поезд уже набирал скорость. Проводница сочувственно сказала:

— Чего уж там собирать! Что с возу упало… Шла бы ты, бабушка, в вагон и не висела на подножке.

Так, с болтающимся на груди туесом и появилась бабка в вагоне. Потрясение все еще не сошло с ее лица. Сухие сморщенные губы дрожали; руки, много и проворно работавшие в этот день, руци старой крестьянки, тоже дрожали.

Ей поспешно освобождают место, да и не место, а всю скамейку, притихшие школьники, видимо всем классом выезжавшие по ягоды.

Бабка молча садится, внезапно замечает пустой туес, срывает его вместе со стареньким платком через голову и запинывает пяткой под скамейку.

Она сидит с сердитым, отчужденным лицом, одна на всей скамье, и неподвижно смотрит на пустой фонарь, подпрыгивающий на стене. Дверца у фонаря то открывается, то закрывается. Свечи в фонаре нет. И фонарь ни к чему. Поезд этот с вагонами еще дореволюционного образца давно уже освещается электричеством, а фонарь просто запамятовали снять.

Пусто в фонаре. Пусто в туесе. Пусто у бабки на душе. А ведь еще какой-то час назад она была совершенно счастлива. В кои-то веки собралась по ягоды, переламывая свои многочисленные немочи, лазала по колоднику и лесным завалам, быстро, со сноровкой обдаивала малинник и хвастала встретившимся ребятишкам:

— Я прежде таровата была! Ох, таровата! По два ведра малины в день насобирывала, а черники либо брусники, да с совком — и по пять ведер черпывала. Свету белого не видать мне, если вру, — уверяла она пораженных ребят. И раз, раз, незаметно так, под говорок, обирала всю малину с кустов под носом у ребят да еще усмехалась — простофили, дескать.

Ловка бабца и на диво говорлива. Успела рассказать и о том, что «человек она ноне одинокий, пережила, слава тебе, господи, всю родову», прослезилась, помянув внучка Юрочку, который погиб на войне, потому что был «дикой парень» и не иначе как «на танку бросился»… И тут же, смахнув платком слезы с реденьких ресниц, затянула:

И даже рукой плавно взмахнула. Должно быть, компанейская бабка когда-то была, а теперь вот молчит, замкнулась. Горе у бабци. Ведь предлагали же ей ребята помощь, хотели взять туес и занести в вагон. Не дала. Не доверила. «Я уж сама, милёнки, уж как-нибудь, благословись. Сама я еще таровата, ух, таровата!»

Вот тебе и таровата! Вот тебе и сама! Была малина — и нет малины!

На следующем разъезде в вагон вваливаются три рыбака. Они пристраивают в углу связки удочек с подсачниками, вешают на древние чугунные крючки вещмешки и усаживаются подле бабки, поскольку только возле нее и есть свободные места.

Устроившись, они тут же грянули песню на мотив «Соловей, соловей, пташечка»:

Песня им, как видно, пришлась по душе. Они ее повторяли раз за разом. Бабка косилась на рыбаков: «И чего горланят, непутевые!»

Молодой рыбак в соломенной драной шляпе крикнул:

— Подтягивай, бабусь!

Бабка с сердцем плюнула, отвернулась и стала смотреть в окно. Один из школьников подвинулся к рыбаку и что-то шепнул ему.

— Ну-у! — удивился рыбак и повернулся к бабке, все так же отчужденно и без интереса смотревшей в окно. — Как же это тебя, бабусь, угораздило? Экая ты неловкая.

И тут бабка не выдержала, подскочила.

— Неловкая?! Ты больно ловкий! Я ране, знаешь, какая была! По пять ведер! Я раньше… — Она потрясла перед рыбаком сухим кулачишком и так же внезапно сникла, как и взъерошилась.

Рыбак неловко прокашлялся. Его попутчики тоже покашляли и больше уже не запевали. Тот, что был в шляпе, хлопнул себя по лбу, будто комара пришиб, вскочил, двинулся по вагону, заглядывая ребятам в посуду.

— А ну, показывай трофеи! Ого, молодец! — похвалил он конопатую девчонку в лыжных штанах. — С копной малины набрала! И у тебя с копной! И у тебя! Молодцы, молодцы. Знаете что, ребятки? — хитро, со значением прищурился рыбак. — Подвиньтесь-ка поближе.

Школьники потянулись к рыбаку. Он что-то пошептал им, подмигивая в сторону бабки, и лица у ребят просияли.

В вагоне все разом оживилось, школьники засуетились, заговорили. Из-под лавки был извлечен бабкин туес. Рыбак поставил его возле ног и дал команду:

— Налетай! Сыпь каждый по горсти. Не обедняете.

И малина потекла в туес по горсти, по две. Девочка в лыжных штанах сняла копну со своего ведра.

Бабка запротестовала:

— Чужого не возьму! Сроду чужим не пользовалась!

— Молчи, бабусь, — урезонивал ее рыбак, — какое же это чужое? Ребята ж эти внуки твои. Хорошие ребята. Догадка только у них еще слаба. Сыпь, хлопцы, сыпь, не робей!

И когда туес наполнился доверху, рыбак торжественно поставил его бабке на колени.

Она обняла посудину руками и, шмыгая носом, на котором поплясывала слеза, все повторяла:

— Да милыя! Да родимыя! Да зачем же это! Да куда мне эстолько? Да дай вам бог здоровья!

Туес был полон, с копной даже. Но еще не все ребята высыпали свою долю. Они толпились вокруг бабки и требовали:

— Куда отделять?

Бабка отодвинула туес, сорвала платок с головы и с готовностью раскинула его на коленях.

— Сюда, милыя, сюда, родимыя. Не сомну, не сомну ягоду. Я бережливая. Да касатики вы мои, да внучатики вы мои!

Рыбаки снова грянули песню. Школьники подхватили ее:

Поезд летел ц городу. Электровоз рявкал озорно, словно бы выкрикивал: «Раздайся, народ! Бабку с малиной везу!» Колеса вагонов поддакивали: «Бабку, бабку, с малиной, с малиной, везу, везу!»

А бабка сидела, прижав к груди туес с ягодами, слушала дурашливую песню и с улыбкой покачивала головой.

— И придумают же, придумают же, лешие! И что за востроязыкий народ пошел?

Лодку поставили на якорь на самом глубоком месте плеса.

— Теперь тихо, — шепотом говорит Митька, разматывая удочку.

— Все равно клевать не будет, — так же шепотом возражает Сенька, — рано еще. Разве елец какой сдуру подскочит. А язи после гудка брать начинают.

— Ну да, они только в ночную смену клюют!

— Выходит так, — не замечает насмешки Сенька, — до одиннадцати сидят где-то, а как прогудит на заводе — жди клева. Уж это я знаю, не первый раз.

Мальчишки забросили по три удочки и притихли. Солнце опускалось все ниже и ниже, становилось тусклей, красней, как вынутая из горна остывающая железка.