Иван Манди - Арнольд–китолов

— Болтает тут без толку! Совсем помешался. Впрочем, в его положении это и понятно. А все–таки я кое–что вам шепну. Завтра снова наступит день, но вы этому не обрадуетесь.

Послышался ее смех. Резкий, ехидный смех. Она летала из одного темного угла в другой. Она была скрипом ночных полов, треском ночной мебели. Она гремела замками. Словно хотела пооткрывать все шкафы, все ящики и все их опустошить.

— Выдернуть! Вытряхнуть! Опустошить!

Она вылетела из окна. Покружилась вокруг дома.

— Чего она только не наговорит! — вздохнула Росита Омлетас. — И что она несет, эта Злюка–Пылюка!

— Не обращайте на нее внимания! Это проще всего. — Арнольд вдруг застонал: — Ох, эта игла!

— Больно?

— А, ничего! Не будем об этом говорить. Не стоит! Глядите–ка!

Две руки внезапно выпорхнули из ванной комнаты. Отцовские руки. Руки, забытые под краном. Слегка влажные от воды, они пролетели по темной комнате. Похлопали по воздуху, стряхивая на пол блестящие жемчужинки капель.

— Наверно, мытье рук — хобби старика, — заметил Арнольд. — А теперь постараемся уснуть.

Над столом взметнулась скатерть. Веселый белый парус. Парус погожего утра. Разлеглась на столе, и тут оказалось, что вся она в расплывчатых неопределенных пятнах: состарилась в воздухе.

— Если можно, прошу без цирковых представлений. — Мать посмотрела на Чиму. Голос ее был строгим, но во взгляде читалась мольба. — Я хочу, наконец, хоть раз позавтракать спокойно.

Чиму на другом конце стола смеялась. Она наклонилась вперед вместе со стулом, зацепившись за него ногами. Медленно развела руки. Словно хотела броситься в скатерть, как в воду. Словно желала искупаться в ней.

— Начинается! — вздохнула мать.

— Девочка очень подвижна, — сказал Арнольд.

Росита Омлетас съязвила:

— Вчера вы не очень–то восхищались ею.

— Что касается ее голоса, то он очень плохо поставлен.

Испанская танцовщица онемела от изумления.

Плохо поставлен голос! Так может выразиться только директор театра, когда–то бывший театральным критиком. Да, хотя у него нет носа и даже вообще нет лица, он все–таки не какой–нибудь проходимец. Он личность! И личность значительная.

А между тем все завсегдатаи стола собрались. Пузатая сахарница из белого фарфора заняла место в центре. Вокруг — ее придворный штат: чашки, блюдца, чайные ложечки. Все замерли в торжественном ожидании чайной церемонии. А пока слушали сахарницу.

— Помню, случилось однажды с моим дедушкой чрезвычайное происшествие. В него насыпали не сахар, а…

Мать наливала чай. А сама косилась на Арнольда.

— Мама!

— Не знаю, не знаю, я была почти уверена, что, когда утром выйду… — Вздох разочарования. — Но он здесь!

— В чем, собственно, дело? — поинтересовался Арнольд. — Почему я должен был исчезнуть? — И, не смущаясь, безмятежно продолжал: — Не тревожьтесь, милая Росита, нельзя все принимать всерьез. Уважаемая мама — славное создание. Ведь она делает все, чтобы привести меня в порядок.

Мать прижала Арнольда к коленям. Игла для сшивания мешков прилежно засновала в ее руках.

Чиму пела, раскачиваясь за столом:

— Тер–петь не могу хлеб медо–вый–бе–до-вый! Тер–петь не мо–гу хлеб медо–вый–бедо–вый!

— Вчера еще ты говорила, что любишь хлеб с медом!

— Вчера? А куда девался вчерашний день?

— Справедливо! — подхватил Арнольд. — Впрочем, именно об этом я хотел рассказать.

— О вчерашнем дне?

— О вчерашнем, завтрашнем и послезавтрашнем днях. Помните, милая Росита, я говорил вам, что много времени проводил с Агикой на кухне?

— Помню, помню!

— Вы еще заметили, что никогда не проводили в кухне так много времени, как Агика.

— Да, и пакетики пустые не нюхала. Ни из–под кофе, ни из–под чая.

— Конечно, конечно! Так вот, сидим мы как–то с Аги в кухне, и вдруг я замечаю под табуреткой… вчерашний день.

— Что?

— Да, да! Вчерашний день! Под табуреткой, где сидела Аги. Он был чуть бледноватым, слегка увядшим, но чего же хотеть от вчерашнего дня? И понятно, что Аги как–то странно поглядела на меня.

«Арнольд! Зачем это вчерашний день забрался под мою табуретку?»

«Закатился, видно. Его бросили, а он закатился под табуретку. Бледный, слегка увядший. Все–таки он вчерашний день».

Чиму постучала ложечкой по кружке. И в комнате поднялся ужасный трезвон.

— Вче–раш–ний день! Вче–раш–ний день!

— Разумеется, завтрашний день — совсем другое дело, — продолжал Арнольд. — Завтрашний день даже сравнить со вчерашним нельзя. Это огромный пылающий шар, который висит над кухонным столом. Он как вулкан, как солнце, он медленно вращается вокруг своей оси. Так и ждешь, что он сейчас лопнет и разлетится.

И все–таки… ни капельки не страшно! Аги даже сказала:

«Может, опустить его пониже? Как ты думаешь, Арнольд?»

Среду мы нашли в передней. Она висела над газовым счетчиком. Остальные дни — в комнате, на стульях. Четверг, пятница и суббота. Воскресенье торжественно и важно возвышалось на месте торшера.

Аги склонилась к вчерашнему дню. Сделала движение, будто собираясь стукнуть его и выгнать из–под табуретки.

И вдруг сказала:

«Добрый день!»

Я выглянул из–за ее плеча. Увидел толстенького человечка с грустным взглядом. Он стоял в самом центре вчерашнего дня с цилиндром на голове, в пиджаке со множеством пуговиц. Толстячок состроил такую мину, словно его уличили в чем–то нехорошем. Снял цилиндр, низко поклонился Аги. За ним появился жокей, который вывел черную лошадь с блестящей шерстью.

Я не мог не улыбнуться.

«Да ведь это оперный певец Лайош Халмади!»

«Лайош Халмади?»

«Гордость нашей оперы. Он очень знаменит, слава о нем гремит даже за рубежом».

«Так уж он знаменит?»

«Да. Но вот какое несчастье: все свои деньги он просаживает на скачках».

Прославленный, но легкомысленный оперный певец прижал руку к сердцу. Словно собирался поклясться: «Барышня! Клянусь! Больше меня никогда не увидят на скачках!»

«Не верь ему! Он своей жене каждую неделю клянется, и все остается по–прежнему…»

«Он никогда не выигрывает?»

«Никогда. Всегда ставит не на ту лошадь».

Лайош Халмади, который всегда ставил не на ту лошадь, стоял перед нами, опустив голову.

«Не поговорить ли мне с ним?» — спросила Аги.

«Это лишнее. Совершенно бесполезно. Но знаешь, гораздо хуже то, что он соглашается выступать где угодно, лишь бы заработать хоть немного денег. О, Лайош Халмади выступает не только на оперной сцене. Он появляется на эстрадах дешевых кафе, кабачков, в трактирах, в корчмах. И чего он только не поет!»