Борис Евгеньев - Голос друга

Я и мой боевой товарищ, мой первый друг Григорий Шелест, сидели возле хаты. Я карабин чистил, Гриша рылся в походном мешке, — искал махорку. Вижу — достает книгу, завернутую в чистую тряпицу. Удивился я. Грамоту я знал — три года бегал за пять верст в школу. Но книги в те времена видел редко, — разве что в руках попов или господ. И люди, читавшие книги, казались мне, по тогдашней дурости моей, чужаками, белоручками. А это никак не вязалось с Гришей. Уж он-то был своим — таким же, как я, крестьянским парнем. Знал я его как доброго товарища, отважного бойца. И был он мне дороже родного брата.

— Молитвенник, что ли? — насмешливо спросил я.

Гриша покачал головой.

— Нет… Хорошая, правильная книга!

Полистал я книгу, — смотрю, написано не по-русски.

— Французская книга, — сказал Гриша.

— Так французы ж — гады! С нами воюют!

— Это — смотря какие французы. Понимать надо…

— Ты что же, читал ее? — спрашиваю.

— Сам не читал — мне читали… Эх, Петро! Вот если бы мог кто тебе и ребятам ее прочитать!

— А что? Какой в ней интерес, — старая она. Сказка, должно быть, — вон змей-то на картинке!..

— Не сказка!.. Это знаешь какая книга? Она говорит с тобой будто друг. Про жизнь и правду говорит!

— Про какую ж такую правду?

— Не прикидывайся дурачком. Про нашу правду. За которую воевать пошли!

С недоверием смотрел я на небольшую книгу в кожаном переплете. «Чудит, — думаю, — Гришка!» Встал, пошел коней поить.

Стемнело. Натаскал я себе и Грише соломы в одну из уцелевших хат. Пора спать укладываться: ночью наш черед идти в дозор.

Вдруг вбегает в хату Гриша.

— Идем! — говорит. — Старуха будет книгу читать!

Не хотелось мне идти — устал я, целый день в седле. Но все же поплелся за Гришей к барскому дому.

Старуха сидела на ступеньках террасы, косматая, сгорбленная, — ну, прямо ведьма! Ежилась от холода, жевала беззубым ртом сухарь. Тонкая церковная свечечка, прилепленная к горлышку бутылки, стояла возле нее. А на коленях у той ведьмы, смотрю, Гришина книга!..

Человек десять партизан — видно, от нечего делать — расселись вокруг. В последнем бою погиб наш гармонист, весельчак, запевала. Будь он живой, разве так коротали бы мы вечер? Земля гудела бы под каблуками сапог, далеко по темной степи летела бы песня. Народ в отряде подобрался молодой, — лихой, отчаянный народ…

Григорий зажег свечу. Тихо было, ни ветерка — язычок свечи не шелохнется.

— А ну, читайте, бабуся!

Старуха раскрыла книгу, поднесла к самому носу. Костлявые руки ее тряслись. Стала читать про себя, — шевелит синими губами, будто молится. Гриша не сводил с нее глаз.

Он потом сказал мне, что нашел на чердаке пыльную груду старых, изъеденных мышами книжек, — были среди них и французские. Спросил старуху — не знает ли она по-французски. Оказалось — знает! Он отдал ей свой двухдневный хлебный паек, чтобы она прочитала книгу вслух, — партизанам прочитала.

И вот мы услышали негромкий, хриплый голос старухи, — каркает, как ворона, не поймешь что. Кто-то из ребят засмеялся.

— По-русски читай! — крикнул Гриша. — Читай по-нашему!

Старуха замолчала. Сжалась вся, испуганно моргает. Потом снова стала читать. Читала она плохо, запинаясь. С трудом подбирала нужные слова. Я слушал, зевая, — в сон клонило. Дивился причуде своего дружка. И что дались ему эта книга, глупая эта старуха?

Но вот она вроде как освоилась с нелегкой ролью переводчицы и чтицы — читала быстрей, уверенней. Потекли страница за страницей. Я и не заметил, как прошла моя скука, — слово пропустить боялся. О сне и не думал. Оглянулся — вижу, много бойцов собралось вокруг. И командир наш, старый шахтер из Донбасса, стоит, слушает, покручивает сивый ус.

Что за диво? Никогда не переживал я раньше такого! И верно ведь — будто друг говорил со мною, со всеми нами. Старший друг, умный, верный. О самом заветном говорил — о том, что жило в душе каждого из нас, что нас в бой вело, что каждый чувствовал, да не умел выразить словами, особенно такими сильными, горячими…

Свечка, догорев, погасла. Усталая старуха уронила книгу на колени. Никто с места не сдвинулся — не хотелось расходиться. Хотелось всем вместе быть. Старуха ушла. Кто-то запел вполголоса. Потом все подхватили песню. Пели у нас душевно, — так только на Украине поют!..

Вот ведь, вспомнил о том вечере, как мы пели тогда, Вспомнил, на сердце потеплело…

В прекрасной песне этой вылились наши чувства…

На рассвете разведка привела двух пленных. Один — маленький, вертлявый, с черными усиками на смуглом дерзком лице. Весело скалит зубы, лопочет: «Камрад, камрад, болшевик!» Другой — детина саженного роста, с рябым угрюмым лицом бедняка. Молчит, сумрачно уставившись в землю. Оказывается — французы. Кто только не топтал тогда нашу землю!.. Пленных допросили, — переводчицей была все та же старуха. Назвались рядовыми, сообщили о численности, о расположении своей воинской части. Отвели их в каменную конюшню, поставили часового.

Кто знает, что за французы? Может, случайно отстали от своих, может, разведчики. Не так-то просто было разобраться тогда в тех краях кто, где и с кем воюет. В феврале Херсон и Николаев захватили интервенты. В середине марта в Херсоне хозяйничал атаман Григорьев. А в апреле мы погнали незванных чужеземных пришельцев из самой Одессы…

Под вечер у барского дома опять собрались партизаны и старуха снова раскрыла книгу. Читала допоздна при свете костра, пока всю не прочитала.

И как же она поразила меня, эта книга! Можно сказать, всю душу перевернула… Думаю, с того времени и потянуло меня к книгам — понял я их силу, увидел их свет, озаряющий жизнь. Да разве один я увидел? Другие тоже. Ну, а Гриша сиял, будто награду получил.

Вот тогда-то и надумал он дать книгу пленным французам: «Пускай, мол, почитают. Небось земляк писал!..»

Рано утром пошли мы с ним к конюшне. Маленький, с усиками, шагал из угла в угол, беззаботно посвистывал. Другой спал на соломе. Гриша разбудил его, поделил между пленными кусок хлеба, тарань. Протянул маленькому книгу:

— Читай!

Тот присел на корточки у двери, долго листал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Морщил лоб, усмехался.

— Громко читай. Громко, понял? — сказал Гриша.

Француз засмеялся, покрутил головой. Возвращая Грише книгу, проговорил:

— Oh! Camarade! C’est un livre tout á fait mauvais [1] — О! Товарищ! Это плохая книга! (франц.). . Плёх, плёх! — сморщился, будто кислого попробовал.