Борис Евгеньев - Голос друга

Иветта восхищалась Тибо: боже мой, исписать вороха бумаги, извести чуть не ведро чернил!.. Признаться, содержание книги не очень-то интересовало ее. В вопросах несовершенного устройства жизни на земле Иветта плохо разбиралась, хотя сама была его жертвой. Беспечная, легкомысленная, она жила сегодняшним днем, — жила весело, беззаботно, довольствуясь малым.

Не была ли она попросту дурочкой? Так, по крайней мере, думали некоторые из ее подружек. И тому были причины: они знали, что Иветта отвергла настойчивые ухаживания сына хозяйки мастерской, смазливого богатенького щеголя, а какому-то чердачному поэту, у которого не было за душой ни гроша, уделяла слишком много сердечного внимания. Она ведь и сама признавалась, что не может понять этого странного человека. Она обожала сладенькие стишки о любви Эвариста Парни, а Тибо приходил в ярость и плевался при одном упоминании имени этого славного поэта, которого он называл «слюнявой овцой». Зато он восхищался стихами некоего старинного стихотворца, своего тезки Франсуа Вийона — бродяги, дебошира, изгнанного из Парижа.

Иветта бледнела от страха, когда Тибо, размахивая руками, выкрикивал стихи:

Но так или иначе, для Тибо Иветта была поистине доброй волшебницей. Только благодаря ей на ветхой одежде поэта вдруг появлялись аккуратные заплаты, а на столе — то кружка вина, то кусок сыра и теплый благоуханный хлеб.

Два дня тому назад Иветта была изгнана из мансарды поэта — святилища, где создавалась его великая книга. Случилось это после того, как она совершила святотатство: желая сделать сюрприз, разложила в отсутствие Тибо на страницах драгоценной рукописи копченую селедку, свежую, только что с грядки, редиску и поставила кувшин с сидром.

Сегодня простодушная Иветта решила, что бутылка молока и булочка помогут ей вернуть утраченную милость поэта. Но — увы! — Тибо уже не было.

Сдвинув тонкие бровки, она посмотрела на голые, в пятнах сырости, стены мансарды, на стол, на котором, как ни странно, не было ни клочка бумаги. Огорченно вздохнула.

— Ушел, конечно, голодный!..

Тибо медленно брел по еще малолюдным в этот ранний час улицам, поеживаясь от утреннего холодка.

Запах влажной земли, зелени, цветов, — дивный запах пробуждающейся природы, — вывел его из задумчивости. Крестьянская повозка с ранними овощами и первыми весенними цветами — крокусы, примулы, фиалки — ехала на рынок. Порывшись в карманах, Тибо не нашел ни одной, даже самой маленькой монетки, чтобы купить себе что-нибудь из этих милых даров весны. Смущенно пожал плечами…

Смуглая, черноглазая девушка, сидевшая на повозке за спиной старика-крестьянина, улыбнулась и протянула поэту букетик фиалок. Вдохнув их свежий аромат, Тибо спрятал цветы на груди, там, где лежала рукопись. Сняв свою нелепую шляпу, он низко поклонился юной сельской красавице.

С неожиданной грустью представил себе, как где-то далеко от города с его докучным шумом, суетой, в потаенном уголке, скромницы фиалки, темно-лиловые, почти черные, раскрыли свои венчики, потянулись к солнцу. Как это прекрасно и как — увы! — недостижимо!.. Но вот маленькая девичья рука сорвала цветы — для него! Не была ли эта смуглянка самой Весной?

Франсуа Тибо считал себя суровым человеком, непреклонным во всем, что касалось свободы и справедливости. Его любимыми героями были герои древности, такие, как доблестный Леонид, неподкупный Катон, братья Гракхи. Убийце тирана-цезаря Марку Юнию Бруту он посвятил огромную поэму, не нашедшую, к сожалению, издателя. Но суровость не мешала ему быть немного сентиментальным и радоваться красотам природы. К тому же почти двухдневное вынужденное воздержание от еды действовало на него расслабляюще…

На Королевском мосту Тибо остановился. Он смотрел на зеленоватую воду реки, на застывшие в неподвижности над ней последние клочья тумана, на старый город — великий и прекрасный.

Сын бедного башмачника, он родился и вырос здесь, в Париже. И он любил Париж. А за что? Чем одарил его этот прекрасный город? Что видел он в нем, кроме нищеты и страданий?.. Нет, Тибо, думая так, ты не справедлив! Кто дал тебе свободную душу, отзывчивую, честную? В тебе душа этого города — ты плоть от плоти его. В твоих жилах — горячая кровь его простых людей, ты с колыбели жил с ними одной жизнью.

«…Да, да, конечно, я не прав — я многим обязан Парижу. Можно сказать — всемобязан!

Моей колыбелью в нем была старая корзина с тряпьем, — ее качала в сырой лачуге, напевая что-то, замученная поденщиной и нищетой женщина — моя мать. Улицы его были моей детской — на них выгонял меня, маленького «дармоеда», жестоко исхлестав ремнем, вечно пьяный отец.

Великий город не был ко мне ласков — сызмала заставлял гнуть спину в постылом труде. Ради куска хлеба я брался за любую работу. Я ютился в его жутких трущобах, а подросши, искал скудные радости и горькое утешение в его грошовых кабаках…

И это — все? Ну, нет, я обязан ему и другим! Он закалил меня, открыл мне правду жизни, — жизни без прикрас и обмана. И разве не он сотворил великое чудо: сделал меня из уличного бродяжки-подмастерья человеком, поклоняющимся одному божеству — Свободе?

Он озарил мою темную, ничтожную жизнь светом истины: открыл ослепительный мир книг, — к нему приобщили меня добрые люди, разглядевшие во мне живую душу. Книги дали мне возможность беседовать с господами Вольтером и Монтескьё, восхищаться их знаниями, талантом, но и спорить с ними: меня оскорбляло пренебрежение столь просвещенных умов к народу, к «черни». Я сам отважился взяться за перо: то была проба сил. И только найдя в творениях господина Дидро дерзновенные слова о том, что король «дремлет на вулкане», что грядущий порыв к мятежу ничем не заглушить, я понял, о чем нужно писать: звать народ к борьбе во имя свободы и справедливости. И это было как прозрение: словно пелена спала с моих глаз. Я увидел жизнь такой, как она есть, — увидел и содрогнулся от жалости и гнева. Мне хотелось кричать: «Люди не должны так жить!»

Прочитав у доброго мудреца Жан-Жака его замечательное «Рассуждение о происхождении неравенства», я нашел название для своего будущего труда: «Рассуждение о свободе человека».

Всем этим я обязан моему городу. Снимаю шляпу, низко кланяюсь тебе, великий и прекрасный! Книгой, спрятанной у меня на груди, я отдаю теперь свой сыновний долг — и городу, и людям его!..»

Город качнулся, поплыл перед глазами Тибо. Шпили церквей прочертили по небу кривые линии. И мост качнулся, стал уходить из-под ног, как доска громадных качелей. Головокружение заставило голодного поэта прислониться к каменным перилам.