Борис Евгеньев - Голос друга

— Имею честь сделать вам, ваше сиятельство, доверительное сообщение, — проговорил он, шевеля от волнения бровями.

Князь, конечно, не мог знать, что все небогатые душевные переживания Вульфа находили свое выражение прежде всего в его бровях — густых, колючих, как зубная щетка. И князь с некоторым даже любопытством уставился на эти необыкновенные брови.

— Сообщение, — продолжал Вульф, — касается, гм!.. их сиятельства… вашего почтенного батюшки, князя Сергея Петровича…

Теперь и жиденькие бровки князя пришли в движение — они быстро полезли вверх, что выражало удивление и настороженность.

— В недавнее время, ваше сиятельство, в мои руки попал… гм!.. при некоторых особых обстоятельствах предмет, являвшийся, так сказать, собственностью их сиятельства, вашего батюшки. Смею думать, ваш почтенный батюшка будет крайне обрадован сей редкостной находкой!

С быстротою фокусника Вульф развернул сверток и положил перед князем старинную книгу в кожаном переплете.

Князь, брезгливо поморщившись, раскрыл книгу и некоторое время молча перелистывал ее… Тибо? Что еще за Тибо?.. В кабинете стояла тишина — только и было слышно, как суховато шелестели страницы.

Когда Петр Сергеевич Тугарин взглянул через некоторое время на замершего в неподвижности пристава, тонкие усики его сердито топорщились, а бесцветные глазки были холодны, как льдинки.

— Вы читали книгу? — негромко и, как показалось Вульфу, угрожающе спросил он.

— Нет-с… То есть да… Не сам читал, поскольку не владею французским диалектом, а жена-с моя, женщина утонченного воспитания, читала вслух… отрывки-с… К тому же имеется перевод… Всего лишь только первой главы-с…

— Откуда у вас книга? — спросил князь, отчеканивая каждое слово.

— Я… я, ваше сиятельство, изъял ее при обыске у одной неблагонадежной личности. Считая своим священным долгом вернуть семейную реликвию…

Князь встал. Он вдруг показался приставу значительно более высокого роста, чем вначале. Вскочил и Вульф, чувствуя противную, ватную слабость в ногах.

— Хорошо! — сухо сказал князь. — Оставьте книгу.

Вульф, кланяясь, попятился к двери.

— Умоляю, ваше сиятельство, великодушно простить, если что не так, — бормотал он.

Когда за ним закрывалась дверь, ему послышалось произнесенное за его спиной слово: «И-ди-от!» А может быть, показалось так, со страху.

Князь Петр Сергеевич пробежался по кабинету, заложив руки за спину, что всегда служило признаком волнения или даже негодования.

Визит пристава растревожил его, заставил пережить неприятные минуты.

Прекраснодушный либерализм его отца, воспитанного на идеях «просветителей» прошлого века, юношеские симпатии к декабристам, погубившие карьеру старого князя, известного в свете под насмешливым прозвищем «санкюлот», не раз пагубно отражались и на продвижении сына по дороге чинов и почестей.

Мертвые срама не имут!.. В столе лежала полученная утром депеша из Женевы о смерти старого князя. И вдруг выскакивает глупый полицейский чин и кладет на стол неопровержимое доказательство вредных и опасных заблуждений старика… Да еще с его собственноручной надписью!

Петр Сергеевич подошел к столу, открыл книгу и, щуря близорукие глаза, еще раз прочитал эту надпись. Крамольные стишки Пушкина, а за ними:

«Сию книгу дарю А. И. как память о днях, согретых надеждой и дружбой, как залог грядущих светлых дней.

С. Тугарин».

Князь с досадой бросил книгу на стол. И все же через минуту опять открыл ее с невольным любопытством и, усевшись в кресло, стал читать, пожимая плечами, морща лоб.

«Нечего сказать — хороша книга!.. Пристав-то не так глуп: она могла оказаться серьезным оружием в руках моих многочисленных завистников и недоброжелателей!.. «Там», — повернув голову, он покосился на портрет, висевший над его креслом, — «там» не терпят ничего, что пахнет всеми этими либерализмами»…

Под словом «там» подразумевалась Гатчина, где окруженный усиленной охраной обосновался царь, всю жизнь боявшийся покушений и не решавшийся жить в Петербурге. «Гатчинским пленником» прозвали его…

Князь Тугарин в раздумье смотрел на книгу, барабаня пальцами по столу. Уничтожить?.. «Нет, — решил он. — Отправлю в имение Белые Ключи, в отцовскую библиотеку».

«Семейная реликвия»! — вспомнил он слова полицейского и усмехнулся, почесывая кончик носа.

Пожар разгорался. Звезды казались мельче, бледнее на выцветшем в свете зарева небе. Черные деревья словно отшатнулись от жаркого пламени, взметнув кверху ветви, да так и застыли в ужасе.

Горели службы, скотный двор. Языки огня лизали стены барского дома. В нарастающем гуле пожара слышался визгливый вой обезумевшего от страха сеттера, метавшегося под окнами с выбитыми стеклами, слышалось блеяние овец, рассыпавшихся по парку, тревожное ржание лошадей, невидимых за кустами сирени.

В темноте под деревьями стояли люди. Безмолвно смотрели на дело рук своих.

Один стоял впереди, на виду у всех, резко освещенный красным отблеском пожара. Стоял на высокой истоптанной клумбе, опершись на палку, выдернутую из плетня. Босой ногой он наступил на поваленную беломраморную фигуру козлоного фавна, украшавшую клумбу. С дикой, исступленной радостью смотрел этот человек, — худой, высокий парень в домотканой рубахе, — на пожар, на темное тело немца — управляющего княжеским имением, распростертое вниз головой на широких ступенях лестницы барского дома.

Крестьянский мальчик притаился за толстым стволом старой липы, обмирая и от страха, и от непонятного ему самому восторга. Сердце его билось короткими учащенными ударами. Все, что он видел, и ужасало его, и казалось не то праздником, не то какой-то сказкой, страшной и потому особенно увлекательной.

Когда мужики и бабы зловеще-молчаливой толпой двинулись под вечер к барскому поместью, он и еще несколько ребятишек увязались было за ними. Их гнали домой, грозили им. Они останавливались, отставали, потом снова бежали за взрослыми.

Миновав длинную липовую аллею, толпа подошла к дому с колоннами. В окнах его отражалась вечерняя заря. Все выглядело таким красивым, безмятежным в этот тихий час — и клумба белых левкоев, и белые колонны, тронутые синевой сумерек, и округлые темные кроны лип.