Сусанна Георгиевская - Отец

— Все.

— Ну что ж… Иди домой. Ты, верно, устал с дороги?

— Я к тете Терезе пойду.

— Не занимай других, прошу тебя, своими бедами. У тети Терезы трое детей.

— Но как я а дом войду? Сегодня? Совсем один!

— Ты не раз входил.

— Но я ждал тебя.

— А ты вообрази, что ждешь. Ведь ты человек с воображением, не то, что я… Ты говоришь, что все слышал… Ты думая обо мне?

— Не о тебе. Почему-то о бабушке, о том, как я маленьким был и что она мне рассказывала.

— Ты этого помнить не можешь. Тебе было… погоди-ка… не то три, не то четыре годика, когда бабушка умерла.

— Но и все помню. Вспомнил… от горя! Потому что ты заболела.

— Чудеса! — сказала она в улыбнулась своей новой, мягкой улыбкой. — Неслыханно! А что же ты помнишь?

— Счастье!

— Удивительный ты человек, Саша.

— Мама! Зачем ты меня отправила?

— Чтоб сэкономить силы. Твои. Я только я ждала, когда ты уедешь, чтоб лечь в больницу. О тяжелом мы всегда узнаем слишком рано… Сколько тебе еще предстоит! Дома все чистое. Слышишь. Саша? Ты только но запускай. Простирывай в субботу вечером все, что необходимо. Так легче. Хлеб не беря из столовой, он будет черствый, через день покупай себе хлеб в булочной… Ты ведь хочешь сделать что-либо для меня? Ну так вот; экономно веди хозяйство, не хватит — скажешь, что-нибудь изобретем. А, впрочем, должно хватить. Ну, все, Я устала. Я буду спать.

Он ушел в глубину парка, лег на землю, уткнулся лицом в пожелтевшую траву. Он хотел заплакать, но странное дело — слез у него совершенно не было.

Саша не знал, чем она больна, но понимал, что дело обстоит плохо, иначе они бы ее не положили в отдельной палате здесь, у себя.

А лицо? Выражение лица? Отсутствующее, странное какое-то выражение. Ей что-то больно, должно быть, она от меня скрывает и вот — больше скрыть не могла. Попросила уйти поэтому, а вовсе не потому, что хотела слать. Я мог бы возле нее посидеть молча.

И на столике возле нее ни единой книга! Ей не до чтения! Плохи дела, и спрашивать нечего, мне все равно никто ничего не скажет, все будут врать.

Прежде он не замечал, как мать от всего его отгораживает.

«Ладно! Ну, а где квитанции в прачечную?» — спрашивал он у себя теперь, почти ужасаясь, как будто это и было самое главное из того, что ему предстояло решать. — «А где квитанции на свет? У нас отключат свет… Как же так, без света?»

Один вопрос нелепее другого толпились в голове Саши…

А торф? Она, кажется, торфу на зиму не запасла. Как же так? Что же будет? Одетым спать, что ли? Ведь домишко у нас деревянный, старый, ветер выдувает тепло… Я буду жить в нашем доме, как на берегу Боливажиса.

Он отупел от отчаянна, поглупел… Ощупал деньги в кармане — те, что ему предстояло тратить.

…Хлеба, хлеба надо купить. И сыру. Я привык есть вовремя, мне уже хочется есть!.. Что же будет со мной? Надо идти поскорей, а то закроют булочную и все продуктовые магазины. Я захочу есть, а ничего не будет, не будет хлеба… Да, да… Еще молока купить и соку… Сок для нее, ведь она просила.

Встать! Бежать! Действовать!

Из больницы он вышел будто слепой. Старшая медсестра, столкнувшаяся с ним в проходной будке, говорила потом, что она не могла себе вообразить такую силу отчаяния.

— У молодых не так, как у нас. Мы как будто бы задубели, сдались… А ведь он… И потом, товарищи, никого, кроме нас, выходит, у него нет!

Всё было на месте. В сарае — торф, приготовленный на зиму, квитанции — в буфете, наверху. На столе молоко, только что купленное. Вот кружке с отбитым краем — он любил эту кружку больше других.

За окном — сок для матери. Две бутылки. «Каждый день я буду приносить свежий!» А еще в их доме был звон тишины, и больше этот звон никогда не уйдет отсюда, потому что Саша один.

Что это значит — быть одному?

Уж лучше бы я оставался в больнице, в кабинете у главврача… Нет! Он бы ни за что меня не оставил, как бы я его ни просил.

Саша чувствовал, как от одиночества деревенеют руки и ноги не желают гнуться, вроде бы отказываясь ему подчиняться.

Он оглянулся, ища поддержки у комнаты, у дома.

Здесь… Ну да, здесь он помнит каждую кружку, тарелку, окно, подоконник с облупившейся от жары краской..! Все тут, все тут.

Сквозь стекло он видит знакомую узенькую дорогу.

«Вот, вот… я поставлю у входа метлу! Она будет меня встречать. Мама! Ты молчала, ты мучилась, а я смел ничего не знать. Зачем я не вырывал у тебя из рук всех тяжелых кошелок?! Зачем позволял стирать? Ты все-таки… ты всегда обо мне заботилась. И ты… ты никогда на меня не кричала. И ни разу меня не шлепнула, даже когда я был маленький… Мама! Поправься!.. Только поправься… и вот увидишь, увидишь… Еще не поздно, я буду тебя жалеть, хорошо жалеть, так что ты даже не догадаешься…

Мама, ты говоришь, что русские люди — открытые люди. Русский человек пошел бы к соседу, посидел бы и все рассказал ему. А у нас?! Никто не знает, что делается в доме соседа. Я хочу быть русским! А может, я русский? Русская школа… У меня, должно быть… да, да, конечно, — русский отец!»

Саша лег на кровать, зажмурился я прижался к подушке лбом.

«Бабич, Бабич! Вы слышите? Если вы до того сердечный, как она говорила, вы должны услышать, как нам с ней плохо! Где же вы были всю мою жизнь? Кто вы? Почему так долго молчали?

Я не могу без голоса человека… Бабич!.. Бабич!.. Скажите, что моя мама поправится!..

Только не говорите мне, что это — огромное горе, а горе обыкновенное; горе — как у других. Но какое дело мне до других?! Ведь это же моя мама! — Моя! Все во мне себя ненавидит за то, что это может случиться с ней. Мало ли что у других?! Но не с нею, потому что она моя. Моя мама. Об этом я никогда не думал и вдруг догадался, понял. Земля, а на ней — она.

Вот увидишь, мама, я стану другим… А сейчас — я буду молчать.

Сяду на кровать и опущу ноги. И позову к себе кого-нибудь. Кого-нибудь самого умного, самого сильного!

Я не верю, что надо смириться. Я мог бы впрячься сейчас а телегу, как лошадь. Мог бы тащить телегу. Я все могу! Я согласен… Пусть только ты поправишься, мама!

Ба-а-абич!

Нет. Я его не знаю. Не знаю, какой он — Бабич… Пусть уж лучше Ушинскис. Я позову его. Я пойду к нему. Попрошу. Он придумает что-нибудь… Ведь он… Да, да… Он умнее всех в нашем городе. А лицо у него суровее, и руки такие большие, сильные. Я помню: он тронул тогда ветку дерева, в ветка зазеленела!

Он меня научит, он может все!»

Кабинеты администрации. Все двери растворены, и блестит паркет, как видно натертый совсем недавно. Стены стеклянные, отблеск дневного солнца ложится тускло и почему-то немного грустно на вощеный паркет. Повсюду цветы — без запаха. Просто цветы в горшках и корзинах.

«Что я делаю? Я с ума сошел? Уж лучше рассказал бы все классному воспитателю. В школе я у себя, там никто бы не удивился. И меня бы к ней отпустили, отпустили куда хочу…