Сусанна Георгиевская - Отец

— Мне надо в Москву, — низко опустив голову, тихо ответил Саша.

— Это еще зачем?

— Не сейчас. Когда я школу окончу. Мама велела, чтоб я разыскал… В общем, она велела мне разыскать одного человека: Бабича. Александра Александровича Бабича.

— Что-что? — не веря ушам своим, переспросил главврач. — Ба-а-абич? Одни на наших самых известных врачей? Профессор Бабич? Он, что ли? Ну да… Александр Александрович. Замечательный человек, ничего не скажешь… А ты… ты вполне… уверен, что не ослышался?

— Как же можно ослышаться? Во-первых, я в глаза его не видел… А потом, она мне сказала: Запомни — Бабич! От слова «баба».

— Ну что ж, ну что ж, — растерявшись, сказал главврач и вдруг опустил глаза. — Бабич был у нас лет, лет семнадцать назад. Да, это точно… Около этого… Но я, признаться… Мать не поручала мне с тобой дебатировать эти темы… Ты же знаешь, она была человек очень сдержанный… Но если Бабич… Если Бабич признает тебя за своего сына…

Саша стал тяжело и густо краснеть.

— Ну да. За своего сына. У каждого человека, Саша. бывают мать и отец… Однако он еще должен тебя признать.

(«Он — меня?.. Еще признаю ли я его!.. Где он был так долго? Почему молчал?»)

— Разве кто-то может не признать… если послала мама?

— Все так. Но… надо сознаться… Я, старый дурак, то есть мы… то есть я… одним словом, Саша, тебе здорово повезло! Что ж? Не знаю теперь, как именно следует поступить. Может, я должен сейчас же написать Бабичу?

— Нет… Она сказала: «Разыщешь». И я разыщу сам. И никому, пожалуйста, не говорите. Если б мама хотела, она бы давно рассказала всем.

— Ну что ж, ну что ж… Для отъезда мы тебе, разумеется, соберем денег. Однако ты напиши… Мы за тебя в ответе! Перед памятью матери. Я ей слово дал. Мы… мы все… И зачем, не пойму теперь, ей это слово понадобилось, если Бабич?.. Сам Бабич! Нет. Не пойму.

— Тетя Тереза, вам не трудно будет рассказать мне, что такой Бабич?

— Бабич? Замечательный человек! Очень известный врач.

— Мама велела… одним словом, если она умрет, чтоб я разыскал его.

Тети Тереза пристально посмотрела на Сашу, заморгала и вдруг заплакала.

Вошли в дежурку.

— Простите, — сказал постоялец. — что-то с вами случилось?

— Нет, нет… Это так. Это… сын моей школьной подруги. Так тяжело!..

— Ага! — сказал постоялец, как будто несчастье Саши разумелось само собой. И положил на стол ключ.

— Тети Тереза… А этот Бабич? Вы его хорошо знаете?

— Как не знать? Мать… Она тебе намекнула, Саша?

— Не намекала. Прямо сказала: Москва, Александр Александрович Бабич.

— У тебя… у тебя… Какие гены! — И она опять залилась слезами — Он человек с… с достоинствами… Он… он не отречется. Нет!.. Значит, так и сказала: «Ба-бич»?

— Так и сказала, — растерянно подтвердил Саша.

— И ни разу… — тетя Тереза спрятала носовой платок, — ни разу, ни разу… Ну в гордый, знаешь ли, человек Петронэль! Только в смертный час…

И она опять залилась слезами.

Саша мучился. Он мучился угрызениями совести. Подходя к бидону, он гладил бидон, потоку что его касались прозрачные, говорящие руки матери. Он наклонялся к бидону, сняв крышку, зажмурившись, прикладывал губы к алюминиевому широкому горлу.

— Ма-аыа!

Ему отвечала теплота его же собственного дыхания.

Мама!.. Хор запел, и лица у тех, кто пел, были каменные, серьезные. И мне показалось вдруг, что небо от их голосов раскололось и посыпались вниз голубые стекла… И я понял то, что все время хотел понять, а понять не мог: что ты человек, а не только мама. Тебя оплакивала Литва!

Мама! Теперь я знаю: я мог бы мыть за тебя полы, мог бы, дожидаясь тебя, ставить на плитку чайник… Я — мог. Я столько мог… А я…

Мама! Ты совсем обо мне ничего не знала! Ты не знала, что я умею делать из дерева человечков, умею разговаривать разными голосами и рассказывать сказки, как наша бабушка.

Мама! Ушинскис тебе передал привет. Ты талая красивая и молодая! Ушинскис тебя запомнил.

Где ты, мама?! Может быть, в этом ветре, что бежит с Боливажиса? Может, в свечении солнца, в скрипе нашей двери, в счете, когда в нашей печке потрескивают дрова?..

Из больницы пришла старшая медсестра и женщина-врач, для того чтобы помочь Саше привести в порядок его домишко. Они обнаружили на одной из кухонных полок двести семьдесят пять рублей, оставленных матерью в самом доступной месте, чтобы Саша их побыстрей нашел.

Но этого оказалось мало: старшая медсестра, вытиравшая с книжек пыль, нашла сберкнижку, вложенную в третий том сочинений Гамсуна. На книжке лежала тысяча сто рублей.

Саша был сражен! Неужто мама была не просто скупа, а скаредна?!! Скаредна!

Женщина-врач объяснила ему, что мать давно уже знала, что тяжко больна, — она догадалась об этом раньше, чем предположили ее товарищи. Догадалась и вот копила. Для сына.

Он ничего не хотел знать. Он молча судил ее — умершую, ужасался этому, но ничего поделать с собой не мог.

По закону он «вступал в наследство» сберкнижкой и домом только через полгода. А школу окончил через два месяца.

Ему дали адрес, где останавливались врачи, приезжавшие в Москву по вызову (хозяйка комнаты сдавала койку).

Женщины постирали ему белье, купили ему три новые рубашки (как будто бы он не мог все это проделать сам!).

Саша застенчиво (очень глупо, как он считал) попрощался с врачами больницы, с садовником… И побрел в гостиницу, к тете Терезе.

— Да ты что? Я тебя провожу.

— Нет уж, вы меня извините. Я хочу наконец дать ним всем покой: поезд отходит в час ночи, как вы пойдете домой одна? Вот то-то… Я вам не маленький и не девчонка!

— Ты рассеян. Ты плохо закроешь дверь в доме… Тебя обкрадут, — ужаснулась тетя Тереза.

— Нет. Ключи я оставлю вам. Если не приеду через месячишко-другой, дом можно будет сдавать.

— А тебе скоро в армию, Саша? — спросила тетя Тереза (у нее были три девчонки).

— К сожалению, еще не скоро. Через полгода мне будет семнадцать… До мобилизация — вечность: год и шесть месяцев.

Выяснив все эти важные обстоятельства, она наконец обняла его и зарыдала до того громко, что прибежали с нижнего этажа ее успокаивать.

Саша крадучись спустился на первый этаж. Он внимательно оглядел лестницу, попрощался с ней, с гостиницей, оглядел весь первый этаж. Телевизор молчал. Входные двери то открывались, то закрывались… Тянуло сдобой. Ясно, ведь в доме рядам была пекарня.

Легко сказать; «Я уеду без провожатых…» А каково уезжать одному из своего города?

Тьма вокзала. Платформа плохо освещена. Поезд здесь останавливается всего на четыре минуты: так мал их город.

Нырнуть во тьму и стоять у рельсов — неопытный путешественник, он не понимал, где именно остановится его поезд.