Лидия Лесная - Затмение Луны и Солнца

Хороший парень был Василий Спирин, а только спорщик отчаянный. Что ему ни скажи, он все:

— Нет, быть этого не может.

— Да как же, — отвечают ему, — быть не может, если я своими глазами видал?

— Ты видал, — говорит Василий, — стало-быть, ты и верь, а я не видал — и не верю.

И все-то ему надо было своими глазами увидать и своим умом понять: ничего на веру не брал. Такой уж парень был — недоверчивый.

Такой и с малолетства был, таким и вырос. Лет ему без малого восемнадцать; другие об эту пору уже своим хозяйством обзаводятся, а он ни о чем таком и думать не думает. До работы, — нельзя сказать, — парень жадный, работник хороший: и в поле, и на покосе, и по дому все наладит в лучшем виде, но зато в свободное время ни с девушками не погуляет, ни с гармошкой не пройдется, одно дело знает-книжку читать. Выучил его грамоте отпускник один. И не то, чтобы, сказать, выучил, а просто буквы показал. Читать Василий выучился сам. И после того, как едет мать в город с молоком да со сметаной, он одну бутылку помечает буквой В.

— Вот, — говорит, — мама, гляди: это моя бутылка. Если ты эту бутылку продашь, так на 10 копеек мне книжку купи.

И мать — ничего, привозила. Только хороших дешевых книг не было, всякую чушь возила она. А потом появились книги по 8 коп., по 10 коп., по 15 коп. А еще погодя, изба-читальня в соседней деревне открылась, и стал Василий там книги получать.

Прошлым летом случилось так, что приехал в деревню к отцу своему, крестьянину, горожанин один, учитель городской, приехал ребят учить.

Тут мой Василий к нему и присосался.

Так за ним по следам и ходит. Глядя на него, еще двое-трое пристали, кружок составили. И такие у них пошли беседы, что ночи напролет не спят, бывало, — все наговориться не могут.

А началось вот с чего.

Поехал Василий с отцом своим, Пантелеем Семенычем, на дальний остров на рыбалку. Яков Иваныч, учитель, напросился с ними. Поставили парусок, сиверко дул вовсю, и лодка заскользила, что пароход.

Вставили парусок, и лодка заскользила…

На остров приехали к ночи, темно стало. Костер в темноте развели.

А попозже луна взошла, и сразу посветлели вода и лес — все как на ладони видать, а в воде луна, как в зеркале, серебрится.

Поглядел Василий в воду и говорит:

— Луна в воде купается. Вот попью воды и проглочу луну.

А Яков Иваныч ему отвечает:

— Как тот осел.

— Какой осел?

— А это, знаешь, в древности был такой случай:. стоял осел у реки и пил воду, а в воде луна отражалась. В это время случилось лунное затмение. Увидали люди, что луна пропала и закричали: «осел луну проглотил!» Переполох пошел страшный, потому что на-стояще никто тогда не знал, отчего оно бывает, затмение-то это самое. Заметались люди, завопили: «пороть брюхо ослу, спасать луну!» Распороть брюхо не успели, как луна — вот она, опять на месте!

Пантелей Семеныч рассмеялся, а Василий говорит:

— А что ж? Почему ослу было и не проглотить луну? И вся-то она с яблоко.

— С яблоко? — хохочет. Яков Иваныч. — Вот так грамотей! А еще книги читаешь! Знаешь ли ты, сколько верст или километров у луны в поперечнике будет? Знаешь или нет?

— Нет, не знаю, о луне я ничего никогда не читал.

— Так я тебе скажу: около трех тысяч пятисот километров. Если бы мы стали поперек луны укладывать яблоки, нам понадобилось бы десять товарных поездов, груженных одними яблоками. А ты знаешь, товарные поезда какие? Вагонов по тридцать, а в вагоне по тысяче пудов груза.

Василий помолчал, кинул с размаху камушек в воду, будто хотел зашибить эту самую лупу, а потом ответил:

— Нет! Не может этого быть.

— Как так не может быть? Ты уж мне поверь, ведь все это высчитано.

— Зачем я стану вам верить? В руках вы что ли луну держали? Почем вы знаете, что она такая?

— Чтобы измерить, не надо в руках держать, можно мерить издали.

— Не может этого быть..

— Как так не может быть? Все это делают.

— Значит, и я могу?

— И ты можешь.

— Вот ежели измерю сам, тогда и поверю.

Стало светать. Луна побледнела, а тучки на востоке порозовели.

— Пора, — сказал Пантелей Семеныч и встал, — клев сейчас начнется.

Загасили костер, котелок ополоснули, уселись в лодку, отчалили.

— Ладно, — усмехнулся Василий, — теперь я вам покою не дам, пока вы меня не научите, как мерить.

— Вот щуку пудовую поймаем, вернемся на остров, ушицы поедим, тогда и поговорим.

Клев был отличный, только клевала все больше мелочь: окуньки да щучонка попалась одна, фунта в полтора весом. Как солнце взошло, рыбаки наши снова на берег вернулись. Двое сели на бережку рыбу чистить, а Пантелей Семеныч пошел за сучьями для костра.

Василий выпотрошил щуку, вытер руки и встал.

— А ну-ка, Яков Иваныч, показывай измерение.

— Милый человек, дай дух перевести… Рыбу вычистить тоже ведь надо…

— Ладно. Поспеет рыба, — упрямился Василий.

И вдруг распетушился:

— Нет, уж ты, Яков Иваныч, не отбрыкивайся… Дал слово — держи.

— Вот чудак… так разве ж я…

Василий без всяких разговоров отнял у него нож и рыбу, ухватил его подмышку и стал подымать с земли. Тот смеялся, упираясь, но делать нечего — пришлось покориться. Яков Иваныч вынул из кармана пятак.

— Гляди. Я измерю свою фуражку этим пятаком, только измерять буду вот как: пятак останется у меня в руках, а фуражка будет вдали. Скажем, что фуражка — это наша луна. И вот гляди, как я, не дотрагиваясь до луны, узнаю ее величину.

Яков Иваныч повесил фуражку на сучок. Потом отошел назад на несколько шагов и стал вытягивать вперед руку с пятаком, стараясь закрыть от своих глаз фуражку. А глядел правым глазом, левый закрыл.

— Видишь, Василий, я стараюсь поставить монету так, чтобы она закрыла фуражку. Если я ее далеко от себя держу, то она не закрывает фуражку: крайчик ее мне виден, а когда руку я сгибаю, и пятак ближе к моим глазам, фуражка совсем закрыта. Вот, теперь я ее совсем не вижу. Возьми-ка, Вася, удочку и смерь удилищем, как далеко от моего глаза пятак и как далеко фуражка.

Василий смерил.

Вышло, что до пятака кусок удилища, а до фуражки как раз целое удилище.

— И теперь что же? — спросил он.

— А теперь, значит, вот что: во сколько раз фуражка дальше, во столько раз она и больше. Давай смерим.

Смерили. Оказалось в шесть раз дальше, и фуражка в поперечнике вышла, примерно, в шесть раз больше пятака.