Михаил Ляшенко - Из Питера в Питер

Он надеялся, что первое увлечение ребят американцами, вызванное чудесами с едой и одеждой, минует, едва они снова привыкнут к сытости и теплу. И то, что увлечение не проходило, что восторги Смита перед богатством Америки, роскошью миллионеров с жадностью впитывались и не приедались, огорчало Николая Ивановича. Он не знал, какой тон ему взять. То, что в Петропавловске, владея всеми материальными благами, командуя колчаковцами, американцы стали чуть не единственными хозяевами детской колонии, было скверно... А что он мог поделать? Хорошо еще, что попались такие порядочные люди, как Круки, могло быть куда хуже... Каким-то необъяснимым чутьем педагога Николай Иванович улавливал, что правильный тон, который вернет ему доверие ребят, надо искать через Ручкина. Николай Иванович знал, за что Ларька попал в карцер. Можно было, конечно, стать на его защиту. Напрасно, кажется, он этого не сделал...

Когда, по старой памяти, они захотели по-свойски потолковать с Николаем Ивановичем и что-нибудь узнать о судьбе Ларьки, обе стороны не нашли нужных слов.

Аркашка заговорил так, будто делал Николаю Ивановичу одолжение. Как бы давал понять, что они и без Николая Ивановича могут все узнать, но решили, так и быть, дать ему возможность хоть в чем-то быть полезным. Кроме того, что особенно больно задело Николая Ивановича, ребята считали и его виновным в злоключениях Ларьки.

Николай Иванович холодно сказал:

— Это дело мистера Смита и, очевидно, мистера и миссис Крук.

— А вы ни при чем? — довольно нахально спросил Аркашка.

— Я ни при чем.

— Значит, ничего не можете?

— Значит, не могу.

Тайна сгущалась. Уже приближалась ночь, но мало кто готов был так просто лечь и заснуть. Ростик, признанный специалист по особым делам, взялся незамеченным пробраться к карцеру, узнать что-нибудь непосредственно от Ларьки. Но дверь в полуподвал оказалась закрытой. Ростик объяснил, что открыть такую дверь ему просто — ха, тьфу! — но надо дождаться ночи. Аркашка попытался установить связь с Ларькой через окошко, видневшееся над снегом. Окно оказалось задернутым черной шторкой. Горел свет. Аркашка осторожно стукнул в стекло. Через мгновение, словно он давно ждал этого сигнала, появился, привычно улыбаясь, Ларька. Он что-то показывал на пальцах. Аркашка жестикулировал тоже. Но ничего нельзя было понять, тем более что мороз расписал окно мерцающими узорами.

Только утром колония постепенно узнала, что произошло. Проснувшись, Гусинский и Канатьев обнаружили, что Ларька похрапывал тут же, на своей кровати. Его тотчас растолкали.

— За знамя, — сказал Ларька. — Только ша!

И он, в нескольких словах, шепотом рассказал, что Смит откуда-то узнал про знамя краскома, потребовал его, Ларька ото всего отрекся и попал в карцер... А на ночь его выпустили Круки, под свою ответственность. Смит бы нипочем не выпустил... При этом казалось, что Ларька одобряет Смита, а над Круками посмеивается...

Ни Гусинский, ни Канатьев не проронили ни единого слова. Сам он отделывался шуточками. Но через час вся колония знала, что Ларьку засадили за какое-то знамя. Возможно, эти сведения просочились от Круков.

И Смит и Валерий Митрофанович тоже были недовольны Круками, освобождением Ларьки, преждевременным раскрытием тайны. Им хотелось выведать, где же спрятано знамя краскома, выяснить, кто еще вместе с Ларькой прячет это знамя.

Смит объяснял ребятам:

— Мы с вами не занимаемся политикой. А Ручкин прячет красное знамя большевистских солдат. Зачем? Это очень опасно.

Все молчали, переглядываясь...

— Вы знали об этом! И молчали!

— Может, всем идти в карцер? — спросил Гусинский.

Но его не расслышали, потому что не только большинство мальчиков и девочек, которые действительно ничего не слышали ни о каком красном знамени, но и Канатьев и даже Катя вместе со всеми возмущенно зашумели. Никто ничего не знал! Видом не видывали! Слыхом не слыхивали...

Катя объясняла Ларьке:

— Круки замечательные люди, и вы, пожалуйста, молчите. Но и я в чем-то ошиблась, признаюсь. Хотя не понимаю, в чем. А Смит, конечно, свинья.

— Почему — свинья? — Ларька выставил свои веселые зубы, покрутил русый чуб. — Меня братишка учил, что ругать врага — это слабость. Поругаешь — вроде победил... Матросы говорят, врага надо уважать — так его бить сподручнее.

В общем, Ларька и Катя на время снова помирились. Тем более что им, как и всей компании, и многим другим очень хотелось выяснить, кто сказал Смиту про знамя краскома.

— Кто предатель? — сурово спросил Ларька, когда они остались одни. — Вот такой вопрос... О знамени знали только мы. Выходит, кто-то проболтался!

И он уставился на Аркашку.

— Ну, вот что... — Аркашка сдвинул черные брови и посверкал орлиными очами. — Мне это надоело. Ты все время ко мне придираешься!

Но на Ларьку это не произвело впечатления, и он продолжал тем же тяжелым взглядом буравить Аркашку:

— Уж очень ты подружился со Смитом...

— Ну и что? Тебе он тоже нравился. Может, ты ему и наболтал?

— Я?! — Ларька встал и шагнул к Аркашке.

Аркашка тотчас двинулся ему навстречу.

— Вы что? — удивилась Катя. Но звук ее голоса только придал силы и тому и другому.

Гусинский, с беспокойством следивший за новой схваткой между Ларькой и Аркашкой, поспешно произнес:

— Может, кто случайно видел, как вы приняли от краскома знамя? Смотрел в окно и видел...

— Например, Ростик, — подхватил Канатьев. — Или Гольцов.

Ларька взглянул на Катю. Но она покачала головой:

— Нет, — сказала она, — я думаю, это идет вообще не от нас. Мы же знаем, где знамя. А тот, кто выдал Смиту, не знал...

Ребята переглянулись. Ларька смущенно ухмыльнулся Аркашке, оглядывая всех куда приветливее.

— Это, пожалуй, толковое соображение! — Он улыбнулся Кате, и та отвернулась, чувствуя с досадой, что невольно благодарна ему за похвалу. — Но тогда как же дошло до Смита?

Все молчали. Ларька поднял руку и торжественно сказал:

— Клянусь, что ни единого слова никому не говорил. — И предложил Гусинскому: — Ты.

Один за другим все поклялись. Когда дошла очередь до Аркашки, он тоже поклялся, а потом добавил:

— Ну да, можно сказать, что никому не говорил...

— Это как понимать? — снова нахмурился Ларька.

— Друг с другом мы толковали, верно? Это же не считается.

— Ну.

— Так я с Мишкой Дудиным говорил. Он же свой парень, это тоже не считается...

Он еще не договорил, как дверь в комнату распахнулась и вошел Миша Дудин.

Аркашка рассказал Мише о знамени краскома еще в приюте в один из самых скверных вечеров, когда голод, холод, тоска так прижали, что и жить не хотелось... На Мишу рассказ как будто и не произвел впечатления, тем более что, когда он спросил, а где же это знамя, Аркашка ничего не сказал... Мише было, конечно, строго-настрого наказано, чтобы он никому не проговорился о доверенной тайне. И он молчал, хотя это было нелегко. Молчал до тех пор, пока однажды Ростик, пользуясь тем, что поблизости не было ни Аркашки, ни Ларьки и никого из иных Мишиных друзей, довел его почти до слез приставаниями, щелчками, дурацкими словами...