Самуэлла Фингарет - Богат и славен город Москва

День был неяркий, без солнца. Шёл тихий мелкий снежок. Сквозь его редкую пелену было видно, как подвозят на телегах большие Камни и складывают в груды. Ордынцы окружили Москву по всем правилам осадной науки и готовились начать обстрел. Число груд приметно росло. Вчера их было намного меньше.

Владимир Андреевич поднимался на заборол каждый день. Он видел, как прибывали новые сотни ордынской конницы, как приползли стенобитные машины и камнеметы, способные, судя по их размеру, посылать камни на полтора и два перемёта.

Сегодня у ордынцев не разбивали кибитки и юрты, не втыкали в землю шесты хвостатых знамён.

Верно, Едигей подтянул к Москве все полки. Правое крыло соединилось с левым.

Звуки со стороны ордынского лагеря не доносились: далеко. Зато внизу, под ногами Владимира Андреевича, стоял неумолчный шум. Стучали топоры, грохотал металл, иногда раздавались песни. Это москвичи поперёк улиц возводили завалы из брёвен и камней, в огромных котлах кипятили смолу и воду. Готовились.

– Эй, Пёсик! – услышал Владимир Андреевич весёлый крик. – Каково будешь лаять? Не охрип от безделья?

– Ништо, Дедок, – басовито отозвался названный Пёсиком. – Пёсик своё дело знает. Медведю бы не отстать.

– Повеселятся поганые, как Медведь с Девкой пустятся в пляс, – раздалось с другой стороны. Кто-то раскатисто захохотал.

«Хорошо, что не унывают», – подумал Владимир Андреевич. Он знал, что Пёсиком, Дедком, Медведем и Девкой москвичи называли пушки. Склёпаны пушки были из кованых полос железа, стянутых поперёк железными обручами. Оттого их форма напоминала бочонки. Большой бочонок прозывался «Медведь», вытянутый – «Девка». «Пёсик», выбрасывая ядра, издавал хриплый звук. Лай не лай – а похоже. Почему четвёртую пушку прозвали «Дедок», никто не знал.

В полдень Владимир Андреевич спустился вниз. На Соборной площади воеводы выстроили полки: Большой и два Малых – левой и правой руки. Была здесь и пешая рать, была и конная. Стояли тихо. Лишь изредка захрапит жеребец, застучит нетерпеливо копытом или тонко заржёт кобыла. Лошади были крепкие, хорошо откормленные. Булавы, шестопёры, кинжалы, щиты, мечи, копья, булатные латы, кольчуги, наручи – всё сверкало, начищенное до блеска, всё отливало синевой.

«Ладно снаряжена московская дружина», – подумал Владимир Андреевич. Он приблизился к воинам, поднёс руку к высокому шлему и медленно опустил торчавшую вверх серебряную стрелку, предназначавшуюся для защиты лица от поперечных ударов. Этим жестом он дал полкам знать, что в случае вылазки пойдёт впереди.

Взревели длинные трубы. «Ура! Слава Храброму!» – понеслось по рядам. Знаменосец взмахнул стягом. На алом полотнище гарцевал Георгий Победоносец. Конь под ним был белее снега. За плечами реял багряный плащ.

«Выстоим, – подумал Владимир Андреевич. – А не выстоим, так с честью умрём».

Перед дверью Думной палаты его остановил казначей Иван Кошка.

– Сделай милость, князь, не забудь объявить, что от Василия Дмитриевича прибыл тайный скоропосолец.

Владимир Андреевич нахмурился. С воинами было легче, чем с князьями и боярами. У этих вечно хитрости на уме.

– Ты о том послании, что великий князь написал и тебе отдал на сохранение?

– О нём.

– Что там содержится?

– Не ведаю. Загодя ломать печать дозволения не получил. Только, думаю, сообщение важное.

– Великий князь бежал из Москвы. Откуда знать ему, что теперь для Москвы важно.

– Великий князь не бежал, для Москвы отправился за подмогой. Скорее других он соберёт войска.

– Не только жить – умирать надо со своей землёй, – сурово сказал Владимир Андреевич и, отстранив казначея, прошёл в палату.

– Бояре, – обратился он к присутствовавшим, едва вошёл и встал по правую руку от пустовавшего великокняжьего кресла. – Враг силён, но Кремль выдержит приступ. Стены крепости сложены так, что ослабят любые удары, будь то камнемёты, будь стенобитные брёвна.

– Ты забыл о воротах, князь, – перебил его старый Уда. – По воротам допрежь всего бить примутся.

– В ворота ворвутся – в мышеловке задохнутся! – загрохотал не знающий страха литовский князь, внук Нариматов.

– Литовец правильно говорит, – подтвердил Владимир Андреевич. – Ворвавшись в ворота, ордынцы окажутся в закрытой ловушке – захабе. Тут их с башен перестреляют. Кремлю приступ не страшен. Другого бояться надо.

– Чего же? – спросил Плещеев.

– Людской скученности, голода, а главное, пожаров. Едигей так разбил лагерь, что, сразу видно, рассчитывает он Москву взять измором. Я вам, бояре, прямо говорю: долгой осады Москве не выдержать, особенно если начнутся пожары.

Сделалось тихо, каждый знал, что в ордынском войске имелись особые отряды поджигателей. Их вооружение – стрелы и дротики, обмотанные паклей.

Запалят паклю, запустят стрелу в город, и летит она, разбрызгивая по сторонам огненные капли, пока не вонзится в кровлю и не вспыхнет деревянная кровля первым огнём.

Воздух в Думной палате сгустился и отяжелел, словно в Кремле в самом деле начались пожары.

– Бояре, – поднялся Иван Кошка. Он был уверен, что князь Серпуховский забыл о письме. – Не посмел бы мешать вашим раздумьям, да перед тем как нам здесь сойтись от великого князя Василия Дмитриевича прибыл скоропосолец. В Москву он проник через тайный ход, который и мне неведом. Весть, знать, важнейшая.

Иван Фёдорович встал по левую сторону от пустовавшего кресла и сделал знак Капьтагаю, единственному слуге, допущенному в Думную палату. Капьтагай нагнулся, снял с кресла ларчик и подал его казначею. Иван Фёдорович ларчик открыл, извлёк свиток, сломал печать.

– Немного написано, – сказал он, пробежав свиток глазами. Затем приступил к чтению: «Господа бояре и воеводы. Дошёл до меня радостный слух, что началась в Орде великая усобица. Царевич, потомок Чингизхана, восстал на Султан-Булата, хочет скинуть этого хана, а вместе с ним и самого Едигея. Потому, задержите Едигеево войско под Москвою как можно дольше, чтобы царевич успел совершить переворот. Я пребываю в здравии, успешно собираю рать. Уже собрал много войска и вскорости двинусь к вам на подмогу».

– Всё, – сказал Иван Кошка и обвёл взглядом присутствовавших. Бояре поднялись с лавок, сгрудились, заговорили. Весть Василий Дмитриевич прислал добрую, от такой можно повеселеть.

Казначей свернул свиток и передал Капьтагаю. Взглядом он проследил, что станет делать немой, спрячет ли свиток в ларец иль попытается утаить. Вопреки ожиданиям, немой равнодушно положил свиток на место.

«По всему видать, послание его не заинтересовало, – сам себе сказал Иван Фёдорович. – Что же имел в виду великий князь? Просто так он ничего делать не станет».