Самуэлла Фингарет - Богат и славен город Москва

– Что это у тебя на ноге? – спросила девчонка так тихо, что Пантюшка едва расслышал.

– Тавро. Ордынцы пленных клеймят, словно скот.

– Значит, правда, бежал из Орды, значит, не трус?

– Не трус. Медоеда твоего испугался, так он кого хочешь устрашит. На что князь Юрий Всеволодович Холмский первый храбрец, а доведись – и он устрашится.

– Ты почему вспомнил о Холмском?

Тонкие брови соединились ещё плотнее. Тёмные синие глаза уставились на Пантюшку.

– В Орде с Холмским встретился. Вызволить меня обещал. Пантюшка рассказал, как бежал из Орды, напрасно прождав князя за сундуком.

– Куда ж твой князь подевался, почему в шатёр не пришёл?

– Пировал, должно быть, всю ночь у хана. Шадибек пиры страсть любит.

– А меня Устинькой зовут, – неожиданно сказала девчонка.

– Вот и ладно. Я про себя всё открыл, теперь – твой черёд. Откуда ты, Устинька?

– Медоедка гонобобель съел, – сказала Устинька. На Пантюшкин вопрос она не ответила.

– Пускай. В лесу ягод довольно. Деревню ордынцы на дым пустили?

– Свои. Серпухов с Рязанью бились.

– Откуда узнала, если не здешняя?

– У сороки на хвосте сто вестей. – Устинька отвернулась. Ну и девчонка! Подзатыльник ей дать, чтоб посмирнела. Но была она такая худенькая, маленькая. Если встанет, то и до плеча Пантюшкиного не дотянется.

– Ладно, – сказал Пантюшка миролюбиво. – Не хочешь говорить – не сказывай. А куда путь держишь, полюбопытствовать можно?

– Можно. Путь мы с Медоедкой держим в стольной город Москву. Пойдёшь с нами?

За разговорами не заметили, как день прошёл. Ночевать остались в избе.

Устинька взобралась на печь, Пантюшка устроился на пристенной лавке. Медоедка развалился посредине избы, на полу. Во сне он сопел так громко, что казалось, работает огромный мех для раздувания огня.

Чуть свет Пантюшка поднялся, вышел на улицу – насобирать поленьев, заготовить лучину.

Когда он с охапкой дров вернулся в избу, Устинька не спала. Увидев Пантюшку, она улыбнулась. От этой улыбки Пантюшке сделалось радостно, словно Устинька была ему младшей сестрой. Он почувствовал себя взрослым и сильным.

– Медоедка умеет плясать, – сказала Устинька, продолжая улыбаться. Она захлопала в ладоши и запела:

С первыми звуками песни Медоед поднялся на задние лапы.

Устинька взмахнула рукой и поплыла по избе, мелко перебирая рваными лапотками. Медоед затопал следом. Устинька закружилась – закружился и он.

– Вот так Медоед! – закричал Пантюшка. – Кто ж его научил?

– Кто, как не я. Его в лесу брат нашёл и мне принёс. «На, – сказал, – Медоедку, чтоб не скучала». Медоедка тогда маленький-маленький был, меньше меня. Шёрстка пушистая, мягкая. Я его обняла, он и подумал, что я ему мать, и стал во всём слушаться.

– А брат где?

Устинька перестала улыбаться.

– Там, где тебя нет, – сказала она и отвернулась к стене.

– Тьфу! – возмутился Пантюшка. – Напасть, не девчонка. Ни о чём спросить нельзя, всё за обиду принимает. Медоедка – и то добрее.

– Добрее, – откликнулась Устинька не оборачиваясь. – Он маленький, потому и добрый. Ему двух лет не исполнилось, а мне – целых десять.

– Тебя послушать, так я на четыре года должен быть злее. Мне скоро четырнадцать.

– Всё равно ещё малолеток. Вырастешь – тогда и озлеешь: примешься за власть биться, или за имущество, или ещё за что-нибудь.

Пантюшка во все глаза смотрел на Устиньку. Таких девчонок он сроду не видал.

– Рассуждать ты горазда, а делать умеешь ли что? Устинька задумалась.

– Ладно. Ступай в подклеть, принеси зерно. Смелем на жерновах, испечём в дорогу лепёшек. Придумал я, как до Москвы добраться. Теперь и Медоедка поможет.

– Как?

– Тут позади избы яма вырыта, в ней глина, самая что ни на есть хорошая. Должно, для горшков заготовляли.

– Что с того?

– А то, что из глины сделаем Петрушку и всех остальных. Обруч от бочки обернём тряпицей. И пойдём представления показывать: ты, да я, да медведь. Так и прокормимся.

– Чур, представлять будем вместе. Здрасте, здрасте, добрые люди. Я – Петрушка, шапка на макушке, – запищала Устинька и захлопала в ладоши.

Медоедка встал на задние лапы.

С глиной Пантюшка возился два дня. Дело мешкотное, требовало большого старания. Кого ни возьми – человек то или животное, – а голову и туловище вылепить надо. Человеку руки и шапку надо приладить, корове – рога, лошади – хвост. Хорошо ещё, что все они без ног обходятся. Ногами им будут служить Пантюшкины да Устинькины пальцы. Для того, особые отверстия в каждой фигурке проделаны.

Зверюшек и человечков просушили в печи. Потом Пантюшка их разукрасил. Одних красным камушком разрисовал, других – жёлтым, угольком глаза обозначил.

Устинька диву давалась, глядя на Пантюшкино мастерство.

Когда всё было готово, двинулись в путь.

Устинька шла налегке; к спине Медоеда привязали узел с лепёшками. Пантюшка нёс фигурки и обруч с тряпицей. Первая деревня, встреченная на пути, оказалась порушенной. Вторая тоже. Избы погнили, земля поросла лебедой. У околицы третьей деревни босоногие ребятишки скакали верхом на прутиках.

– Потеха пришла! Потеха! – закричали они и бросились по избам оповещать.

От поднятой пыли Медоедка три раза чихнул.

«Потеху» встретили как гостя, проводили в пустой сарай. Перед сараем собрался народ. Все пришли – от мала до велика, в избах никто не остался.

Впереди выстроились ребятишки, те, что всадников изображали. В сторонке прижались друг к дружке девчонки в пестрядинных до пят сарафанах. У самых маленьких в руках тряпичные мячи и куклы.

Ждать пришлось долго. Наконец двери сарая раскрылись и оттуда выплыл не то человек, не то постройка какая. Сразу не сообразишь. Вверху обруч от бочки, вокруг него тряпица прилажена и спускается до самой земли. Посередине тряпица перехвачена поясом, а внизу виднеются лапти.

Лапти задвигались, обруч с тряпицей приблизились к зрителям.

– Здрасте, здрасте, добрые люди! – пропищал тоненький голосок, и над обручем выскочил мужичонка размером чуть больше пальца. Нос длинный, ручки раскинуты в стороны, шапка-«горшок» лихо заломлена на самый затылок.

– Здравствуй и ты, – ответили мужичку люди. – Сам кто будешь?

– Я – Петрушка, посадский дружка. Был на торгу – корову веду.