Владимир Радимиров - Сын Ра. Волшебный эпос

Глядит Яван на это чудо природы и глаз отвести от неё не может. И видит усилок могучий с появившейся в душе горечью, что девица сия собою очень ладная и дюже пригожая, да только для жизни, видать, боле не гожая. Загоревал тогда Ванята, заубивался; крепко ведь противница бывшая ему полюбилася – ну больше жизни кажись!

– Эх! – запричитал разнесчастный Ваня. – И балда же я ломовая! Бычья башка! Тухлая говядина! Угробил, скотина этакая, красу ненаглядную!

Во, значит, что любовь-то с людьми творит! Такого геройского парня – непобедимого даже богатыря! – в самое сердце она ранила и всякую чушь болтать заставила. М-да-а… Ниже плеч Яван голову повесил, застонал, башкой помотал и пошёл с брательниками неверными разбираться. Приходит к домику, вовнутрь заходит, а они вповалку на полу лежат и в беспамятстве, заразы, пребывают.

Будил их Ваня, будил, и орал на них, и теребил – а всё-то попусту, побери их пёс! Покамест Ваньша к Смородине сонь этих не отнёс и в водичке студёной не искупал, и не думали они, обалдуи обдолбанные, просыпаться. А как только в реку смертельную они окунулися, то живо оба очнулися и выскочили на берег словно ошпаренные. Уж больно их телесам вода ледяна показалася.

– Утопить бы вас как паршивых щенят, – сказал с упрёком Ваня, – да жалко, братья ведь как-никак…

Рассказал он им вкратце о случившемся, и пошли они к мосту калёному. Приходят, оглядываются кругом – что, думают, за диво такое? – нигде бой-девицы нетути! Вона конь убитый лежит, вон оружие покорёженное валяется да доспехи, а её самой – нет как нет. Не иначе как испарилася, или дёру оттель дала. Вот такёшенькие-то дела…

Всю округу Яваха потом облазил подчистую, да только впустую. Пропала куда-то дева-красава, будто и вовсе там не бывала. И как вымерло всё вокруг – ну ни одного нигде живого существа. Только ворона большая на сухом кусту сидит, вредно покаркивает да чёрным оком на людей поглядывает. Кинул Яван в неё камнем в сердцах, но чуток не попал, промазал. Ворона тогда с куста шарахнулась, во всё горло заорала, а потом в небеса взвилась и за реку устремилась.

– Давайте-ка живо едем! – сказал Яван угрюмым брательникам. – Покуда мост ещё стылый, а то река опять вспыхнет, и придётся нам ещё одну ночь тут дрыхнуть.

Мигом они собрались, воды в баклаги набрали, сами умылись, коней напоили и к мосту, некалёному пока, заспешили.

Только добрались они до моста, как Гордяй на Явана глянул, и его спрашивает:

– Эй, Ванёк, а куда делся твой перстенёк?

Ванька хвать – нету на руке перстня Праведова! Никак, говорит, обронил его где-то, – когда, видно, сражался, али, может, где-нибудь в домике завалялся.

И братьям наказывает:

– Вы меня, братухи, обождите и на ту сторону скакать не спешите! А я мигом оборочуся…

Отошёл он от моста чуть подалее, где битва с богатыркою у них была жаркая, и принялся всё подряд обшаривать. Пошукал Ванюха чуток, поприглядывался, всё вроде осмотрел – ну нету нигде дедова перстня! Начал он даже пыль дорожную ворошить, да где там – пустая затея. Взял тогда Ванюха и доспехи снятые перетряхнул. И тут вдруг слышит – дзинь! – что-то в шеломе звякнуло. Опрокинул он его живо – и что бы вы думали, там было? Не, не искомый перстенёк, и не металлическая заклёпка, а выкатилась Явану на ладонь… девичья серёжка. Была она забавная, золотая да изощрённо сработанная, а в самой её серёдке камешек красненький ярко поблёскивал.

– Ну что, нашёл что ли, Ваня? – Гордяй, зевая, Ванька́ пытает.

А тот головою в ответ качает.

– Не-а, – вря, отвечает, – тут лишь какая-то фигня. Нету перстня.

А сам, не долго смекая, серёгу эту в кармашек сумки кидает и к домику с горки сбегает. Вот подходит к нему, прислушивается – чё, думает, за ерунда! – навроде как в хатке некие голоса разговоры гундяво разговаривают? Яваха тогда вперёд на цыпках подкрался да ухом своим к дверям прижался. Ё-моё, слышит – точно балакают!

Он тогда в щёлку-то оком глядь – ах ёж ты ж твою в передрягу! – расселися на лавках три страхолюдины ужасных, вроде как видом бабы, да каждая из себя хуже жабы: морды у них бледные, глаза вредные, волосы косматые, все весьма усатые, из слюнявых ротищ жёлтые торчат зубищи, а кожа у них как корища шершавая, да вдобавок ещё и прыщавая. Н-да, этакие раскрасавицы, видать, чудам-юдам только и могут понравиться…

Одна из страшил тут как раз зафырчала, чесаться везде почала, а потом прорычала:

– А я, сестрицы, всё ж таки придумала, как этому Явашке-недоумку за братьев-то за наших отплатить! Хе-хе-хе! Вот поедут эти негодники по степи, а я на них такую жажду наведу, что сделается им невмоготу. Сама же ручеёчком звенящим на пути у них лягу. Не смогут они силе желания противиться, сойдут с коней водицей утолиться да наполнить свои фляги. А как станут они пить да хлебать, тут и смерть их придёт от яда – ни один живёхоньким не ускачет! Всё нутро их поганое я зельем своим отравлю, и звания колдовского ужо не посрамлю! Уй!

– Это ты, правда, хитро, сестрица, придумала – да всё ж таки не совсем, – закаркала тут другая мамзель. – Я получше тебя ведаю, как Явашке Коровяшке отомстиь. Га-а-а! А вдруг как не станут эти олухи пить да хлебать? Что тогда? Э-э-э! То-то же – неувязочка получается… А я голод лютый на энтот люд напущу и по-свойски их угощу. Как подведёт у них брюхи аж до хребта – а тут и я! Яблонькой завлекательной на пути ихнем появлюся, и такие на той яблоньке яблочки зарумянятся наливные, что никто на свете отказаться от них не будет в силах. Вот и нахалы эти окаянные не смогут, по яблочку колдовскому они сожрут – и на мелкие ошмёточки разорвутся! Тьфу!

– И ты ладно весьма свою обманку замыслила, сестра, – зашепелявила тогда третья карга, – да всё ж я-то получше знаю, как нам ангелова Говяду извести и люту смертушку на него навести. Что там жажда какая-то да глад, – у людишек земных таковский уклад, что они и то, и другое терпеть научены, потому как лишениями всякими бывают примучены. А я наведу на них сон липучий, да такой, что лечь они искать станут случая. Угу! И травушкой-муравушкой на пути у них лягу. Как станет волшебна трава манить их к себе, заманивать, да разум с умом одурманивать, то и не смогут разбойники сии велению сна противиться. И едва на лужаечку эту мрази прилягут, как прахом вмиг там и лягут: живьём сгорят в пламени адском, собаки ангельские!

Засмеялися кикиморы эти презлорадно, глазищами заворочали, завоняли что было мочи, заикали, зарыгали, а потом только – пых! – с глаз долой и пропали, будто и вовсе там не бывали, только смрад кошмарный после них остался, да дым перегарный по-над полом застлался.

Подождал малёхи Ванёк, пока вонь ядрёная чуток разойдётся, а после того в хату заскочил да всё как есть там переворошил. Закоулочки даже все обыскал, а перстенька дедова нигде не сыскал. «Да-а, худые дела, – раздосадовался Яван сначала, а потом хохотнул и рукою на всё махнул. – А-а, ерунда! Где наша не пропадала! Не будь сам дурак, так чё те и враг! Справимся!..»