Владимир Радимиров - Сын Ра. Волшебный эпос

«И впрямь ведь корчма! – радуется удаче своей Ваньша. – Это добре, это мне по нутру. Поем тут, отдохну да и дальше пойду…»

Вот Яван людям тем поклоняется и поравиту им вежливо желает. Да только никто ему и не думает отвечать, неприветливо все лишь косятся, исподлобья угрюмо глядят и чего-то бубнят. «А-а! Мне и дела мало, – думает про них Ваня. – Мне с ними чай не водиться – я сюда зашёл подкрепиться».

И на стул деревянный возле пустого стола садится.

Посидел он трошки – а никто к нему не идёт. Все окружные в три горла жрут да пьют, а голодный Ванюха сидит там, как идиот, и лишь глотает слюни.

– Эй, хозяин! – наконец он вскричал, попусту ждать отчаявшись, – Прими заказ! Есть охота!

Опять никого. Ещё разок крикнул Ванёк – как об стенку горох. Пришлося тогда ему по столику ладошкой хлопнуть, по полику ножкой притопнуть, да по матушке хозяина звать, ежиха была его мать!

Наконец корчмарь из-за занавеси появляется; сам толстущий такой, плешивый да губастый, в одном ухе серьга в виде черепа болтается, а на башчище чёрная косынка повязана. А вдобавок ко всему красная грязная перевязь напялена у него была на правый глаз, а другой-то глаз странный у него оказался: по цвету бледно-зелёный, а в нём точечкой малой чернеется зрак.

– Не ори тут, дурак! – буркнул детина недобро. – Чай в гостях сидишь, не дома, бродяга ты бездомный! Чего надо-то – пожрать али поспать?

«Ну и неучтивая ты харя!» – подумал с раздражением Ваня, но ругаться не стал, а спокойно весьма на толстяка уставился. «А, ладно! – решил он. – Чего зазря в аду досадовать! Мне ведь порядки в чистилище этом не учинять. Мне бы червяка заморить да айда почивать. А как отдохну, так и дальше кости пихну. Угу!»

– Я, хозяин, попить-поесть желаю, да ещё на постели чистой переночевать, – вежливо заявляет Ваня, – а больше ничего и не надо.

– Есть мясо телячье, да брага, да топчан в чулане, – грубо ответил хозяин. – Мясо у нас свежее, не воняет, брага в голову нехило шибает, а насчёт чистоты, так такая, как ты, птица и с клопами сможет приютиться. Хы-гы!

– Хм! – усмехнулся на это Яван. – Не хочу я, дядя, телятины, да и другого мяса не желаю. Мне бы миску добрую каши да молока чашу. Тащи, коль найдёшь!

– Хэ! Экий молокосос ещё нашёлся! – корчмарь нагловато осклабился, жёлтые и кривые зубы показывая. – То ему да это вишь подавай… Экий важный!

Вокруг сидящие враз оживились. То сидели себе да жрали, а то от еды оторвались да заржали.

А хозяин продолжал, изгаляясь:

– Брезгуем, значится… Хэ! Ну-ну. Это достать-то можно, для меня ить ничё не сложно, только, сосунок, сиё дорого будет стоить. С тебя, сударь, золотой за еду да за постой! Кхе-кха!

Яваха препираться не стал; головою кивнул и говорит ему:

– Это, дядя, мне подходяще. Иди скорей провиант тащи!

– Э, нет, ухарь, – почесал себе корчмарь пониже брюха. – У нас так не принято. Давай-ка вперёд плати, а потом уж кути!

Достал тогда Ванька кошель из сумы, монету золотую из него вынул и с ногтя обормоту этому её кинул.

Ух и жадно блеснул глаз корчмарский тигриный! Золотой он на лету ловко споймал, на зуб его попробовал, а потом в улыбочке довольной расплылся, неуклюже Явану поклонился и с глаз долой удалился. А в корчме после гомона ядрёного тишина вдруг необычная установилася. Посетители на Явана уставились, словно псы голодные, с кошеля прямо глаз не сводят и до самой сумы взорами алчными его проводят.

Спрятал Ваня кошелёк недалёко, огляделся вокруг, подивился – и до чего всё же отвратный народец тута ютился. Всё больше хари окрест сидели да рожи, на свиные рыла скорее похожие, а не на лица людские, глазу приятные… Ну да Яван-то и не думает идти на попятный: куда сам зашёл, то там и нашёл. Свой план неукоснительно он сполняет, упрямство чисто бычье проявляет и спёртый корчмарский воздух нехотя обоняет.

Не дюже много времени проходит, как хозяин нелюбезный уже приходит, Явану немалую миску каши приносит да кувшинище ещё молока. Ну а тот берёт быка за рога: на кашу местную, по вкусу ему неизвестную, налегает и за обе щеки её уплетает. И так-то ему с устатку сиё угощение аппетитным показалося, что скоро ни крошечки в мисочке не осталося. Употчевался Ванюша от души, сидит, молочко в кружечку наливает, да не торопясь его попивает. Молоко, правда, не ахти какое, на вкус навроде козьего, – да уж не от своей же матушки, право! Тут ведь те ад, не родные места – вот всяко пойло и льёшь-то в уста!

И вдруг двери входные с треском великим растворяются, и видит Ваня, что ватага некая в корчму вваливается. Человек с тринадцать… Все, как на подбор, огромные, высокие, здоровенные, и рожи у них грубые весьма да надменные, а глаза то хитрые, то злые. Ну и руки у всех не пустые: кто рукоять меча гладит, кто дубинку к ладони ладит, а кто кистень вкруг запястья накручивает да ножичком поиграть минуту улучивает… Окружают они Яваху кольцом. Один особенным выглядит молодцом: этакий громила с наглым рылом, по виду гнусная весьма тварь, – не иначе как ихний главарь.

К столику Яванову он не спеша подваливает, ручищи, сжатые в кулачищи, об столешницу упирает и спокойненько так, с издёвочкой, сквозь губу пропевает:

Вокруг сразу тишина необычная наступила, и только слышно было, как эти нахалы сопят, а все прочие-то замолчали – ну прямо ни гу-гу! – как словно остолбенели, и на верзилу певучего с ужасом лишь глядели.

«Эге! – смекает тут Ванёк. – Да это никак разбойники? Ну что ж, были разбойники, а станут покойники, ежели не угомонятся и не перестанут кривляться!»

А вслух им сказал:

– Стишки, конечно, складные, да не дюже-то ладные. Для слуха моего не отрада. Их вот как петь надо!

Прокашлялся громко Яван и выдал свой, так сказать, вариант:

И только он позакончил, как среди разбойников оживление пошло нездоровое: глазки у них заблестели, глотки загалдели, а зубы в усмешечках оскалились. Видать, стишки Явановы им не понравились.

А главарь их бравый аж окосел, на столик толстым задом сел, а затем к Ванюхе наклонился и зловещим голосом к нему обратился:

– Да ты, сосунок, я гляжу, смешной! Это добре – заодно и потешимся, а то всё хмурые попадаются, о пощаде, понимаешь, нас умоляют, – только это… как его… душеньку, ага, растравливают. Ну никакой нету радости таких примучивать да потрошить. Жа-а-лко! Ы-гы! Гы-гы-гы!

И верзила такую рожу скроил несусветную и до того артистическую слезу из глазу́ утёр, что ватажники его не удержалися и, точно лошади на лугу, заржали-расхохоталися. Такой, гады, хай разухабистый подняли, будто смешней шуточки отродясь не слыхали.