Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»

— Ну да, Скоттом назвался! — пробурчала бабушка. — На той неделе и заложат. Вот это мужчины, не то что…

Миккель мрачно глянул на отца, но Петрус Миккельсон уткнулся как ни в чем не бывало в книгу с синей клеенчатой обложкой и что-то бормотал, покачиваясь на стуле.

На следующий день к пристани причалил старый лесовоз. Бухта, где должно было строиться судно, находилась в километре на север от постоялого двора. Кони и люди потащили лес туда; Грилле кричал и распоряжался. Миккельсон-старший стоял на бугре и высматривал Скотта.

— Это верно, что ты десятником будешь? — заискивающе спросил он Грилле, снимая бескозырку.

— Ага, — ответил Грилле с таким видом, точно вся деревня его.

Миккельсон-старший растерянно поглядел на гору:

— А… а капитан Скотт где же?

— Прибудет, как до такелажа дело дойдет. Да не мешай ты занятым людям своей болтовней! — отрезал Грилле.

Через месяц постройка развернулась полным ходом.

Сколотили стапели, заложили киль, начали ставить шпангоуты по левому борту.

И подумать только: они строили бриг!

У Миккеля даже сердце ныло, когда он сидел на горе и смотрел, как корабельщики тащат на плечах балки.

На что нам сдалась и гора и деревня?

Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер.

Коль пенные волны бушуют у штевня!

Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер… отдавалось в лощинах.

* Верша — ловушка для рыбы; напоминает корзину.

«Как бы этого Скотта разыскать? — волновался Миккель. Не может быть, чтобы он уже всю команду набрал!» Он спустился к дровяному сараю и принес бабушке здоровенную охапку дров.

— Какой он из себя был, этот капитан Скотт? — проронил он, словно мимоходом.

Бабушка взглянула на Петруса Миккельсона, который опять сидел со своей книжкой.

— Прибавь коротышкам Миккельсонам пол-аршина росту, и будет в самый раз! — презрительно фыркнула она.

Больше от нее ничего нельзя было добиться. Зато Миккелю удалось кое-что услышать в лавке. Как-то туда зашел Мандюс и давай расписывать. Миккель присел за ларь и сделался маленькиммаленьким.

— Скотт-то? Спросите меня, коли хотите правду знать, чай, я не только видел его, а и покалякать пришлось, — похвалялся Мандюс. — У кого здесь в Льюнге живот, как бочка, а?

— У дубильщика Эббера, — забормотали старики в лавке.

— Именно, что у Эббера, — подхватил Мандюс и просунул большие пальцы в дыры своего пальто. — Вот он-то самый и есть Скотт, только черную бороду нацепил, когда толковал со мной. У эфтих циркачей все тайны-секреты! Сколько денег он огреб, штуки-трюки показывая. И схоронил их — смекните-ка, куда?

— В слоновью голову, — пробормотали старики.

— Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери…

Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.

— Гляньте, кто пришел — сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, — запел Мандюс. — Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!

В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс — пустобрех, но кто его знает?..

«Завтра возьму лодку — и к Эбберу, спрошу сам», — решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..

Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.

На тряпице было написано кровью:

А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.

Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.

Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырездн двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела — и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.

Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.

Но Петрус Миккельсон только смеялся:

— Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. — Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: — Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!

А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?

Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу — выяснить, как и что.

Но тут, как назло, установился мертвый штиль.

Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.

— Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, — прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.

Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.

Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.

На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.

А бабушка стояла у окошка и все видела.

— Ну никак у него море из крови не выходит… — пробормотала она.

Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине — якорный клюз. А царапины — такелаж.

«Море в крови?» — подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?

Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.

Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.

Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.

— Селенографическая долгота! Географическая долгота!..

Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.

— Запишите точный магнитный пеленг в градусах! — крикнул он вдруг неведомо кому.

Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек — его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу…

Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.

Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.

— А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!

Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.

Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.

— Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?