Вадим Пеунов - ЧП на третьей заставе

«Когда произойдет мировая революция? Когда построим коммунизм?»

Аверьян Сурмач был человек действия. Не умел он, вернее, трудно ему было размышлять над таким далеким и неконкретным: «мировая революция». Вон доски на окнах вместо стекол. По городам и селам — детишек беспризорных, будто вся страна осиротела… А бывший петлюровец, по кличке Волк, прислал какого-то Григория, чтобы вывезти за границу награбленное…

На дворе была еще тьма-тьмущая, когда Борис разбудил Аверьяна: пора!

Пришли в окротдел, Борис Коган высыпал перед Сурмачем кучу писем и извлек из стола другие материалы.

— Разберешься… Которые нужны — возьмешь, а остальные вернешь.

Аверьяна уже через два часа начало подташнивать от этих писем. Корявые, написанные неразборчиво, строчки рябили в глазах. Он злился, что не может порою прочитать фамилии или адреса. Бросал непонятные письма в кучу неразобранных. Но потом вновь за них принимался. «А вдруг то неразборчивое — самое нужное, самое важное».

Коган в этом отношении был оптимистом:

— Всех не прочитаешь. После обеда еще будет… А пишут — кому не лень, разную чертовщину: на базаре надули — к нам, с соседом кошку не поделили — опять к нам. А чего-то толкового — ни-ни.

Где-то к полудню Сурмач начитался писем до полного одурения: в глазах — светлячки и маленькие чертики, голова гудит, как старая печная труба на ветру.

— Это с голодухи, — решил Борис. — Пойдем в столовую. Сегодня — пшенная каша с постным маслом. Вкуснотища! Как вспомню о ней, так сразу в животе заурчит, словно там грызется свора собак.

И действительно, похлебал Сурмач ржаной затирухи, поел каши-размазни, и сразу тошнота из-под горла ушла, мысли вернулись на свое место.

— Сто лет так здорово не ел.

Они поднялись из-за стола, понесли миски к посудомойке. Борис закричал на друга:

— Ты что, ночевать здесь собрался! Миску — на посудомойку, ложку — дежурному. Без ложки не выпустят. Это как пропуск на выход.

И действительно, входили они в столовую, дежурный каждому по ложке выделил. А теперь стоит каменной стеной в дверях и молча руку протягивает: «Отдай!»

Вернулись в окротдел — свежая почта: полмешка писем. Ухватил Борис тару за уголок, вытряс на широкий подоконник содержимое.

— Поищи-ка, Аверьян, тут свое!

Сурмач от досады чуть не плачет. Думал, разбирая вчерашнюю почту: «Ну — все!» А тут — целая гора свежей.

— И так — каждый день, — заверил его Коган. — Так что пошевеливайся.

Берет Аверьян два верхних письма…

Первое — анонимное. Автор отправил было его в окрисполком, а уже оттуда переслали в ГПУ.

«Вы хоча б зашли на Гетманскую в Белоярове, там живет под двинадцатым номером Василь Демченко. Он хватограф а без патенту и робит все в ночи. Он все покупает на черном рынке бо вин спекулянт.

Второе письмо было адресовано на окротдел, послал его… Василий Филиппович Демченко. Он писал о том, что по своим нуждам бывает на черном рынке и там сейчас появилось много медикаментов. «Хоть воз покупай».

— Вот тебе и готовый адрес! — решил Коган. — Дуй. И немедленно.

«Белояров! Ольга… — В сознании Аверьяна теперь эти два слова сливались в одно понятие. — И такой случай!»

Сурмач показал письма Ивану Спиридоновичу.

Прочитав их, начальник окротдела оживился:

— Демченко! Я ж его хорошо знаю. Он работал фотографом в тюрьме, здесь, в Турчиновке. Это было еще при царе-батюшке. Тогда он оказывал политическим разные услуги: передавал письма на волю, носил тайком передачи. И сказывали, будто укрывал одного нашего, бежавшего из заключения. По моим сведениям, он из правдоискателей. Знаешь, есть такие, что правду-матку в глаза режут, кто бы ни был перед ними. Я таких люблю, с ними жить проще и легче. Так что присмотрись к Демченко. Человек он хотя с заскоками, но честный. Вот пишет в ГПУ и свою фамилию ставит — выходит, не боится. А тот, «честный патриот», хочет в сторонке прожить. Нет большей подлости, Аверьян, чем вот так исподтишка жалить. Сегодня «честный патриот» нам пишет на друзей и близких, а завтра на нас с тобою доносы начнет строчить. Моя бы воля, я б этих анонимщиков… — он поднял кулак и потряс им.

Но у Сурмача что-то не лежала душа к бывшему фотографу царской тюрьмы.

— А ежели Демченко и в самом деле без патента? И материалы на черном рынке покупает? Тогда как же? Враг — он и есть враг!

Аверьян всех людей делил на два лагеря: «наши» и «враги». По его понятиям середины нет и не должно быть. Вот и в песне поется: «Кто не с нами, тот наш враг».

Ласточкин, грозный, в представлении многих, чекист, вдруг стал каким-то невероятно простецким, домашним. Поскреб пятерней затылок, виновато улыбнулся. И вмиг просветлели оспинки на лице.

— Время трудное, тяжелое… Старое мы разрушили, новое построить не успели. А людям-то каждый день есть надо… Ну, хотя бы два раза. Кому, по-твоему, в такое время тяжелее всего приходится?

Аверьян не знал, что ответить, и вообще весь этот «жалобный разговор» был ему непонятен. «К чему клонит Иван Спиридонович? О чем это он?»

А Ласточкин смотрел на молодого чекиста, который нравился ему своей горячностью, своей хваткой, дотошностью, невольно вспоминая себя в эти годы. Отец утонул в море. Мать рано умерла, оставив Ивану одно завещание: против силы но восставать, всякому бьющему покоряться. «Тихому-то, Ванюша, спокойнее живется. Вот отец твой бунтовал… А чего достиг?»

— Тяжко сейчас рабочему люду, особенно городским. Ни запасов, ни капиталов… Пять лет бедствует страна. Какое было барахлишко — давно променяли в селах на картошку. А дети есть хотят, а дети с голоду пухнут. И умирают. Государство все это видит, но помочь пока в полную меру еще не может. В такой ситуации друга за врага не трудно принять. Иной трудяга идет на черный рынок, потому что идти больше ему некуда. Конечно, есть и сволочи дремучие. А мы с тобой, Аверьян, на то и поставлены народом, партией, чтобы разобраться, где настоящий враг, а где случайность, ошибка поневоле, по необходимости. Надо уметь прощать человеческие слабости, надо уметь отличать подлость от несчастного случая, словом, чекисту положено иметь при горячем сердце еще светлую голову.

В чем-то не соглашался Аверьян с такими рассуждениями Ивана Спиридоновича. Но он безгранично верил этому мудрому человеку. «Конечно, по одному закону надо карать врагов, а по другому — миловать друзей. Это уж точно».

Белояров — на семи дорогах. Узловая станция. Но добраться до него из Щербиновки все равно нелегко. На проходящий поезд не сядешь. Даже если ты вырвал у кассира билет, это еще ничего не значило. Проводники предпочитали держать тамбуры закрытыми наглухо: чтобы — ни щепочки, чтобы даже зацепиться было не за что. Разве что тебе здорово повезет и кто-то из пассажиров выходит на твоей станции… Но тут ты должен проявить изворотливость циркового клоуна-акробата и прошмыгнуть в приоткрытую дверь или хотя бы всунуть в притвор ногу, чтобы с этого плацдарма потом начать затяжные переговоры с проводником, совать ему под нос билет с мандатом. А он будет истошно вопить: «Вагон — не резиновый, местов нету!»