Вадим Пеунов - ЧП на третьей заставе

…Сняли мерку, чтобы гроб смастерить…

…Тетя Маша вымыла покойного. Обрядили Бориса в последний путь во все повое, которое выдал прижимистый в иное время комендант окротдела…

Там же, в морге, Аверьян встретился с Ярошем, Тарас Степанович вернулся из Винницы, из губотдела.

Поздоровался с Сурмачом за руку, как в былые времена.

— Сказали… И — не верится… Колокольчик утренний… Кто же нас теперь разбудит на физзарядку?

В окротдел возвращались вместе. Смерть Бориса стерла все те недоразумения, которые за последнее время начали было разводить двух сотрудников экономгруппы.

— Он взял на себя, может быть, ту пулю, что была предназначена мне, — потужил Аверьян.

— А если б ты узнал, по чьей вине все это произошло? — спросил осторожно Тарас Степанович, кивнув назад, на дорогу, по которой они возвращались из морга.

— У меня рука не дрогнула б! — Сурмач потряс кулаком.

— Твоя непримиримость к врагам дает мне право на полную откровенность. Придем в окротдел, покажу документы…

Шли, а Сурмач всю оставшуюся дорогу думал: «Что же это за документы? О чем? Какое отношение они имеют к смерти Бориса, которого застрелил Жихарь? Выходит, есть кто-то другой, который направил руку убийцы! Но кто он, этот гад?!»

Пришли в экономгруппу.

— Садись, — предложил Ярош. — Только будь мужественным. Надеюсь, что, узнав правду, глупостей но натворишь.

Он протянул ему конверт и несколько листов — протоколы.

Сурмач, недоумевая, почти машинально извлек письмо.

«Вы бы постарательнее выбирали себе жен. Оженился ваш чекист Сурмач Аверьянка…»

Прочитал, и первой мыслью было: «Навет! Клевета!» Но тут же вспомнил предупреждение Тараса Степановича: «Узнав правду, глупостей не натвори».

Глянул на Яроша. Тот поджал губы, прищурил глаза. Протягивает протоколы. И — ни слова.

«Я предупредила хорунжего Семена Григорьевича Воротынца о том, что в Журавинке чекисты…» И подпись Ольги. Буквы крупные, одна в одну, хотя и выводила их дрожащая рука. «Правда!» Она переворачивала вверх тормашками всю жизнь, все убеждения, она кидала в грязь все, что было свято для Сурмача.

— Я тебя понимаю, — продолжал Ярош. — Со мною бы такое… Но ты — скала. Ты переживешь, я верю…

Когда вернулись из Щербиновки, Бориса завезли в окротдел. Собрались возле погибшего чекисты, пришло все население коммуны. И с ними Ольга. Плакала навзрыд. И так расстроилась, что тетя Маша вынуждена была ее увести.

И дома, когда Аверьян вернулся почти ночью, тоже все плакала и плакали. Может, удрученная этим горем, она словом не обмолвилась, что с нею случилось: «Анонимка… Протоколы…»

«Умолчала! Скрыла!»

— Если бы вы тогда Семена Воротынца взяли, — продолжал тихо, задушевно Ярош, — то скольких бед избежали бы сейчас. Да начни с того, что тебя ранили. А уже в наше время… Погиб этот беспризорник. Как его? Кусман. Потом — второй мальчишка, которого на вокзале избили. А пограничники? Двое. А Емельян Николаевич! И, наконец, Борис… Разве имеет сейчас значение: по злому умыслу все это было сделано или по глупости, по недомыслию? Да, Ярош прав: если бы Семена Воротынца тогда взяли…

— Я взываю к твоей совести, — говорил Ярош. — Ты — коммунист, честный и справедливый человек, так вот не мне и даже не себе — партии скажи: может ли активная бандопособница быть женою чекиста?

Активная бандопособница? Быть женою чекиста? Нет, не может! Но… но как-то не липло к Ольге это слово «бандопособница».

— Ты — из однолюбов, — рассказывал Ярош. — У таких одна привязанность на всю жизнь. Но Ольга искупала тебя в грязи… Вот и решай.

Решай! Легко это сказать. По как решить? Жизнь поставила перед Аверьяном вопрос: или Ольга, или работа в ГПУ. Был еще один выход — пулю в лоб! Но это выход для труса. Там, в сарае, на куче земли застрелился бывший офицер…

«Решай, Сурмач, решай! Только не ошибись! Но помни — через день будут хоронить Бориса. Как ты посмотришь в глаза его отцу? Что ты скажешь друзьям-чекистам, когда они узнают, что по вине твоей жены…» Если бы Ольга не была его женою, что он сказал? Под суд!

Так бы он сказал о ком угодно. Об Ольге — язык не поворачивается…

Начальнику Турчиновского окротдела Ласточкину Ивану Спиридоновичу от сотрудника экономгруппы Сурмача А. И.

Моя жена, Ольга Митрофановна Сурмач (в девичестве Яровая), три года тому в Журавинке предупредила бандита и кровавого палача Семена Воротынца про то, что в хуторе чекисты. И по этой причине Воротынец сумел скрыться сам и увез награбленное. Она и по сей день продолжает поддерживать родственные отношения с женой Воротынца (своей сестрой Екатериной) и с семьей бывшего бандита.

Я перед лицом пролетарского государства принимаю на себя всю вину за смерть чекиста Бориса Ильича Когана, которого застрелил помощник Семена Воротынца, а также готов отвечать и за других, которые погибли из-за предательства моей жены. Я не имею права работать в ГПУ. Прошу передать мой рапорт в губотдел.

Он отнес рапорт секретарю начальника окротдела и попросил зарегистрировать как документ.

Вышел Аверьян из окротдела и наткнулся на Петьку, который крутился возле крыльца.

— А я тебя жду, жду! — шагнул к нему навстречу паренек. — И в коммуне уже у вас был. Ты будто сквозь землю провалился.

— Борис погиб, — ответил Сурмач, объясняя этим все.

Зашмыгал носом Петька.

— А он ничего… Стоящий был. Легкий такой… Веселый.

— Что у тебя случилось? — спросил Аверьян, понимая, что Петька разыскивает его неспроста.

— Фотограф велел передать, что ты ему нужен. Но чтоб домой не заходил, ждал в милиции.

— Зачем?

— Не сказал. Только сказал: что ты ему нужен, а сам он приехать не может.

Демченко был не из тех людей, кто станет беспокоить по пустякам.

Подумав так, Аверьян сразу ощутил тоску. Он подал рапорт и, казалось бы, тем самым снял с себя ответственность за происходящее. На днях рапорт уйдет в губотдел, оттуда последует приказ:

«Отчислить Сурмача А. И. из состава ГПУ согласно поданному рапорту».

Но это значило бы перечеркнуть все то, чем он жил все эти годы, во имя чего разоружал банду в Журавинке, мерз в засадах, подставлял свою голову под вражескую пулю. «Рапорт… Не измена ли это тому делу, во имя которого погиб Борис Коган?»

Но… Ольга…

«Облила жена тебя грязью», — сказал Тарас Степанович.

«Ладно, — решил Аверьян, — вот придет приказ из губотдела… А пока…»

— Бориса будут хоронить через день, может, через два, когда приедет ого отец. Сейчас отпрошусь у Ивана Спиридоновича. Ты меня тут подожди.

Петька вытащил из тайников своего необъятного пальто листок розовой бумаги: