Лев Кузьмин - Ёлинские петухи

— А кукареканьем? Ведь Спиридонычу надо сейчас кукарекать, и гром от этого проснётся сразу. Как тогда быть?

— Ну вот, сам сюда позвал, да сам и спрашиваешь, как быть. Как будет, так и будет. Готовь Спирю к кукареканью.

Но выпускать петуха было пока что рано. Надо было сначала отыскать подходящее место, и мы его нашли.

Деревья тут стояли не так часто, да зато самые могучие. Стволы — в два обхвата, кора их обросла мхом, корни выпирали наружу. Тишина и тут держалась такая, что слышен был шорох каждой падающей сверху хвоинки, и вторили этому шороху лишь слабая возня пичуг да медленный и печальный скрип сучьев где-то там, в тёмно-зелёной вышине, и я почти шёпотом сказал:

— Дёмушка, начинай.

Поднимать здесь шум мне и самому было как-то странно. Я тихо поставил корзину с петухом на землю, осторожно расстегнул дождевик и, волнуясь и весь так и обмирая от этого волнения, приготовил фотоаппарат:

— Начинай, Дёмушка.

Мальчик вздохнул и сначала робко, глухо, а потом всё смелей да смелей заговорил:

А когда он досказал до того места, где говорится, что белые скакуны вот-вот грянут: «Кукареку!», то мигом открыл корзину и потянул петуха за поводок:

— Запевай скорее! Ну же…

Спиридоныч высунулся из корзины.

Спиридоныч раскрыл клюв, я вскинул фотоаппарат, припал глазом к стёклышку видоискателя, а петух вдруг шмыгнул обратно на своё насиженное место.

Он шмыгнул, и оттуда донеслось совсем не петушиное, а чуть внятное кукушечье:

— Ку-у-ку…

— Эх, Дёмушка! Говорил я, не балуй петуха премиями; вот видишь, перекормил.

— Нет, не перекормил. Он кукарекнет. Он просто деревьев напугался. Он в лесу первый раз.

Дёмушка стал поглаживать петуха, стал уговаривать, опять совать ему под нос пшеничные зёрнышки.

Но тот и вправду оробел. Его и премия не соблазняла.

И Дёмушка вздохнул вдруг, заявил очень твёрдо:

— Сами кукарекнем. Все сорок раз.

— Как так? — опешил я.

— А вот так…

Он присел, хлопнул ладошками по коленкам, залился на весь бор:

— Ку-ка-ре-ку-у!

Потом скомандовал:

— Теперь твоя очередь.

Деваться некуда, я тоже хлопнул себя по коленкам и попробовал кукарекнуть. Но у меня вышло всего лишь навсего такое же чуть слышное, сак у Спиридоныча: «Ку-у-ку…»

— Ещё раз попробуй, — не отступился Дёмушка. — Не стесняйся. Ты стесняешься, вот у тебя и не выходит.

И я набрал воздуху побольше и захлопал себя безо всякого стеснения по бокам, как хлопают петухи; и вот мы уже стоим с Дёмушкой друг перед другом и стараемся кто кого перекричит, а вернее, кто кого перекукарекает!

Кричим, стараемся, да при этом и счёт ведём:

— Кукареку-у… Три! Кукареку-у… Четыре! Кукареку-у… Пять!..

А когда счёт у нас дошёл почти до сорока, Спиридоныч сам вылез из корзины.

Спире-то Спиридонычу стало обидно, что мы так вот прекрасно обходимся без него и, можно сказать, отбиваем его законный хлеб. Он запрокинул маслену головушку, шёлкову бородушку и выдал такое залихватское «Кукареку!», что эхо покатилось по сосновому бору и вдаль, и ввысь, и было оно куда звончей нашего.

— Сорок! — объявил Дёмушка. — Теперь почти всё по правилам.

И мы зорко уставились под коренья старых сосен, и вот там… Там ровным счётом ничегошеньки не произошло.

Земля не расступилась, она даже и не шевельнулась ничуть.

Тогда мы с Дёмушкой переменили место. Мы осторожно шагнули из-под тёмных деревьев к светлому островку молодых пушистых сосенок, и вдруг за ними и под ними…

Запрыгали, конечно, не монетки, а мы с Дёмушкой.

А монетки глядят себе спокойно из-под зелёных лапок, из-под старой, осыпанной на землю хвои, и это всё не какие-нибудь там денежки-пятачки, а яркие, с оранжевыми колечками-кружочками, с круто завёрнутыми краями грибы-рыжики.

И вот они стоят, и в глубокой впадинке, в серёдке у каждого светится дождевая капля. А может, и не капля, а драгоценный камушек.

Спиридоныч сразу кинулся эти камушки склёвывать. Подбежит, склюнет, голову запрокинет, прохладный камушек прокатится у него по горлу, и петух мчится к другому рыжику.

А Дёмушка как пал на коленки, так на коленках и пополз. Ползёт и рыжики собирает, ползёт и собирает.

Он их складывает в корзину чуть ли не пригоршнями, а я забегаю вперёд Дёмушки, вперёд Спиридоныча и вовсю нащёлкиваю фотоаппаратом. Снимаю рыжики вместе с их яркими кружочками-колечками, вместе с их впадинками, с камушками-росинками, — снимаю и сбоку, и сверху, и в упор, и даже со стороны издалека.

А сам про себя думаю: «Пусть Федя попробует скажет теперь, что я сфотографировал не то… Таких-то рыжиков он и сам не видывал. Он говорил про какие-то там чуть ли не с рулевое колесо, а эти совсем иные. Они действительно похожи на золотые червонцы, а может быть, даже здесь где-то и жар-птенчик под сосной сидит…»

И только я про это подумал, как взглянул на фотоаппарат, на колесико-счётчик с цифрами и растерянно сел на мокрую траву.

— Дёмушка, — сказал я упавшим голосом, — жар-птенчик тебе ещё не попадался? Я плёнку-то почти всю на рыжики по нечаянности исхлопал, осталось два кадрика.

— Хватит и двух! — ответил уверенно Дёмушка. — Я как птенчика замечу, так сразу тебе аукну. Аукать теперь можно. Гром до сей поры не проснулся. Видно, он и вправду настоящий засонюшка.

— Точно! — опять повеселел я. — На старого домовичка похож или на кота-лежебоку.

— Спит на сосне, на макушке, свернулся калачиком на зелёной подушке и то насапывает, то мурлычет: «Муры-мур! Муры-мур!» Шуметь-греметь совсем и разучился.

И вот только мы разболтались вовсю, только развеселились, а в бору-то как тарабахнет вдруг, да как зарычит, да как затрещит, что мы с Дёмушкой так прямо с корточек долой и бухнулись.

На наши головы, на спины градом посыпались сосновые шишки, Спиридонычу тоже досталось, и он поскакал неведомо куда.

— Гром проснулся! — крикнул Дёмушка и что есть духу припустил вслед.

«Вот тебе и досмеялись!» — оглянулся я испуганно, ухватил корзину с рыжиками и, сгибаясь от её тяжести, помчался за Дёмушкой, за петухом.

А грохотало теперь везде. Лесное эхо раскатывалось и вблизи, и вдали, и от этого было не понять, куда же мы несёмся. То ли от грома, то ли прямо на него.