Карл Иммерман - Мюнхгаузен, История в арабесках

- В таком случае...

Было ясно, что он хочет остаться один на один с девицей Шноттербаум. Я подчинился его пожеланию.

Чиновник пробыл у больной больше часа. Не предполагая, что он еще там, и желая справиться о ее самочувствии, я неожиданно вошел во время их разговора, от которого уловил последние слова. Швея спросила чиновника:

- А это не грех?

- Напротив, - отвечал он. - Вы этим сделаете доброе дело. Г-н фон Мюнхгаузен, - обратился он ко мне. - Вы являетесь здесь свидетелем удивительного факта из области высшего мира.

- Да, - ответил я. - И факт заключается в том, что в присутствии полиции не являются ни бес, ни ангел. Я не премину обратить на него внимание доктора Эшенмихеля.

Действительно, когда я сообщил об этом Эшенмихелю, он занес его в свой дневник. К нему опять вернулось мужество.

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА

Признание умирающей

Кернбейсер был разбит и сражен. Дюр спал. Я был тверд в своей вере и уповал на следующую среду.

Но развязке суждено было наступить раньше. Около десяти часов вечера девица Шноттербаум призвала нас к себе. Мы застали ее совсем без сил, она едва говорила. Позвали служанку, которая приподняла ее, и так, полусидя, она поведала нам следующее, часто прерывая свой рассказ от слабости.

- Милые господа, мне приходит конец. Духи меня окончательно изнурили. Быть может, какое-нибудь земное лекарство могло бы поддержать мое слабое и хрупкое тело, но у порога вечности я далека от того, чтобы кого-нибудь упрекать. Едва ли я доживу до следующей среды. Не знаю, сидел ли во мне кузнец или мой покойный родитель, магистр. Да мне это и безразлично. Без них (или без него) я должна предстать перед господом. Магистр доверил мне открытие, сделанное им во время странствий, и оно таково, что ни один человек не может вообразить себе ничего подобного. Оно меня ужасно мучило, но я не проронила о нем ни звука. Кроме того, я считала это выдумкой магистра, на каковые он был большой мастер. Да и сейчас не знаю, есть ли тут доля правды.

Теперь же, господа, слушайте и внемлите. Магистр говорил мне, что он занес эту тайну на бумагу и назвал ее своим завещанием. До сей поры я не знала, где оно хранится. Но недавно мне сообщили, что оно было приобщено в здешнем полицейском архиве на полке "С" к разным ненужным и запыленным бумагам и находится там и по настоящее время.

А теперь, господа, делайте с моим сообщением и с неизвестным до сих пор завещанием все, что вам угодно. Меня же оставьте одну и пришлите мне, пожалуйста, священника.

Служанка снова положила ее на подушки, и она начала хрипеть. Мы покинули комнату и послали ей духовника. Никто из нас не ложился. Около полуночи пришла служанка и сказала, что она отошла. Перед самой смертью швея заявила:

- Возле меня нет ангела, но я не отчаиваюсь. Беда стряслась надо мной помимо моей воли. Я буду прощена.

- Вот еще одна вернулась в сети церебральной системы! - воскликнул Эшенмихель. - Пусть это обстоятельство, господа, пока останется между нами.

Все наши мысли обратились на завещание магистра Шноттербаума. После короткого затмения, вызванного темным телом полиции, солнце высшего мира как будто собралось засверкать еще победоноснее. Эшенмихель тотчас же написал письмо полицейскому чиновнику и просил разрешения для персонала нашего заведения поискать завещание в указанном месте. "На краю могилы, закончил он письмо, - в момент, когда мнимый свет угасает, а священная темнота зажигает свои огни, мир духов снова вступил в свои несокрушимые, извечные права. Из него раздался глас, который умолк на мгновение, чтобы испытать веру сомнением. Если он изрек правду, то столбы пыли, поднятые усилиями современного неверия, должны рассеяться и исчезнуть".

- В сущности, это не совсем верно, - заметил Кернбейсер, перечитав письмо. - Насколько я понял добрую девицу Шноттербаум, магистр еще при жизни сообщил ей о завещании.

- Молчи! - воскликнул Эшенмихель и запечатал письмо.

Под влиянием трупа, лежавшего в доме, и мысли о чреватом судьбами полицейском архиве мы провели остаток ночи в бурно беспокойном и растерянном состоянии. Мы хотели сказать одно, а губы твердили другое. Мы хотели произносить торжественные, ликующие речи о победе тауматургии и неожиданно для самих себя переходили на заунывные. Мы хотели смеяться, а вместо этого утирали жгучие и горькие слезы. Дух, быть может, более сильный, чем все духи в пределах и за пределами Вейнсберга, носился по заведению.

Рано утром Эшенмихель отправил чиновнику упомянутое письмо. Ответ не заставил себя ждать. Полицейский высказывал в самых обязательных выражениях свою радость по поводу возобновления чудес и сообщал, что во избежание какого-либо обмана он приказал опечатать архив. Одновременно он извещал нас о часе обследования и о том, что для придания процедуре возможно большей гласности и торжественности он пригласил нескольких уважаемых лиц города и выдающихся приезжих.

Эшенмихель мучил себя предположениями относительно мистического завещания.

- Быть может, там указано, куда он девал платье убитого подмастерья, сказал он между прочим.

- Ты забываешь, - возразил Кернбейсер, - что это писал не кузнец, а магистр.

- Я чувствую подъем духа! - воскликнул Эшенмихель.

- А мне жутко, - ответил Кернбейсер.

Дюр все еще спал. Я потихоньку уложил свои вещи в чемодан. Почему - и сам не знаю. Я чувствовал, что пора укладываться. Не было ли тут напоследок какого-нибудь демонического внушения?

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Завещание магистра Шноттербаума

Когда наступил назначенный час, мы отправились в ратушу. Перед ней собралась большая толпа народу, которая почтительно нас приветствовала и уступила дорогу, когда мы подошли.

В аванзале нас поджидал облачившийся по случаю торжества в парадную форму чиновник вместе с несколькими почетными лицами, среди которых я заметил бакалейщика. Из выдающихся приезжих был только один эгингенский торговец кружевами. Наверху собралось в общем человек пятьдесят, на лицах которых самым разнообразным образом отражались любопытство, удивление и напряженность. Тауматургия еще никогда не заходила в мир непосвященных так далеко, как в тот день. Уж это одно должно было дать простор всевозможным ожиданиям, а к тому еще присоединялся печальный конец девицы Шноттербаум, который разжег страсти.

Чиновник принял обоих представителей высшего мира с учтивостью, граничившей со смирением, и я слышал, как он шепнул одному из своих подчиненных: "Следите за Дюром".

"По-видимому, дело кончится каким-нибудь отличием, вероятно, дарованием почетного гражданства, - подумал я. - Может быть, и мне что-нибудь перепадет".

Над замочной скважиной архивного помещения висели бумажки с печатями. Их признали неповрежденными и сорвали. Чиновник приказал отворить комнату. Мы уселись против пыльных шкапов и полок.