Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

Слово "умирает" сразу разбудило дядю Аполлона. Он засуетился, тяжело запрыгал на одной ноге, попадая в штанину, запыхтел, наматывая портянку, застучал каблуком, втискивая ногу в сапог.

- Настоящий солдат должен одеваться в одну минуту... что немаловажно, - пробормотал он и выбежал на улицу, на ходу натягивая брезентовый плащ со слоновым ухом. - Сейчас мы его заведем!

Он произнес последние слова и осекся, как бы на мгновение утратил уверенность. Но все же бежал к машине, а я, как верный оруженосец, семенил следом.

Стояла глухая мутная ночь. Над озером курился туман. Лицо обволакивала влажная прохлада. И ни наверху, ни внизу на воде не было звезд. Мы подбежали к машине. Дядя Аполлон достал заводную ручку и долго не мог попасть в маленькое отверстие. Наконец попал. Тяжело вздохнул. Поплевал на руки. Изо всех сил крутанул ручку, и мотор весело заворчал. "Иван-виллис" ожил. Как говорят шоферы, "завелся с пол-оборота". Дядя Аполлон только что не закричал от радости. Но сдержался.

- Где больной? - спокойно спросил он и, довольный собой, замурлыкал под нос любимую песню:

И на груди его сияла

Медаль за город Будапешт...

Он держался так, словно ничего особенного не произошло, словно его "Иван-виллис" всегда заводился по первому требованию. Но я знал, что случилось чудо.

Двигатель громко работал. К машине бежали люди. Мать несла на руках маленького, закутанного в одеяло Игорька из седьмой квартиры. Машина с удивительной легкостью сорвалась с места и покатила, покатила, желтыми пучками света прокладывая себе дорогу в ночи.

Уже замер рокот мотора, а жильцы дома не расходились, все смотрели вслед "Ивану-виллису", и каждый считал, что мальчик уже спасен.

На рассвете "Иван-виллис" вернулся на буксире. Сердобольный самосвал довез его до дома.

Постепенно я проникся любовью к старому автомобилю. В моем представлении он из малоподвижной, вечно дремлющей машины превратился в существо живое и весьма любопытное. Конечно, я еще очень мало знал о нем. Да и жизнь дяди Аполлона продолжала оставаться для меня загадкой.

В конце апреля дядя Аполлон особенно много времени проводил у старой машины. Мыл ее, подкачивал баллоны. Однажды он пришел радостный и сообщил:

- Какая удача! Я достал новую помпу! Что немаловажно!

В руках у него серебрилась деталь, похожая на большую серебряную улитку. Он тут же поднял капот "Ивана-виллиса" и, погрузившись в недра мотора, начал примерять улитку. Прошло довольно много времени, прежде чем он, кряхтя, распрямился.

- Ба! Подошла-таки! Теперь мы заживем!

По счастливому лицу дяди Аполлона текли темные ручейки трудового пота.

Приближался День Победы. Я уже рисовал в своем воображении дядю Аполлона в новом костюме, в начищенных сапогах, с медалями и орденами на пиджаке... Я видел его порозовевшее от радости лицо, весело поблескивающие щелочки-глаза.

Но чем ближе подходил день праздника, тем молчаливее и задумчивее делался бывший старшина 3-го Украинского фронта. Какая там радость... Дядя Аполлон осунулся, помрачнел и совсем забросил своего фронтового друга "Ивана-виллиса". Он почти ни с кем не разговаривал и только со мной вступал в какие-то странные рассуждения.

- Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, - однажды сказал он, - значит, я умер.

"Почему умер, если не болит? Умер, если болит", - думал я, не понимая дядю Аполлона, а он и не пытался разъяснить мне непонятное.

- Тебя отец поколачивает? - неожиданно спросил он меня.

Я отрицательно затряс головой. Мой отец был тихим человеком, работал на насосной станции механиком, дома бывал редко. У него и времени не было поколачивать.

- А французский философ Монтень считал, что детей надо поколачивать. Правда, только за ложь и упрямство, - задумчиво сказал дядя Аполлон. Меня отец сек за малейшую провинность. Он не читал Монтеня. Разумеешь?

И дядя Аполлон начал рассуждать о смысле жизни:

- Знаешь, что такое правильно жить? Я открою тебе секрет. Не ошибайся в выборе новых друзей и не теряй старых... И еще, Валера, запомни: человек, который изо всех сил старается прожить без врагов, в конце концов теряет друзей.

Я тогда не понимал его житейской мудрости. А он смотрел в сторону, словно совсем забыл про меня и разговаривает вслух сам с собой. И вдруг повернулся всей своей грузной фигурой, погладил ладонями кучерявый венчик волос и сказал:

- Не люблю я праздники.

Как можно не любить праздники! Я не поверил дяде Аполлону. С ним творилось что-то неладное, вот он и говорит странные вещи. И чтобы пробудить в нем бойца 3-го Украинского фронта, я воскликнул:

- Но ведь День Победы!

Дядя Аполлон уронил на грудь большую тяжелую голову - кумпол, на который не налезала ни одна каска. Положил на колени красные натруженные руки. А маленькие глаза его заблестели, словно в них накапливались слезы.

- Я на войне всех оставил - и друзей и близких, - тихо сказал он. Какой же это для меня праздник! И Командир все не едет.

Когда мне было еще лет пять, я любил ездить на повозке рядом с керосинщиком. Он давал мне свой помятый медный рожок, и я, раздувая щеки, трубил на всю округу. От меня всегда пахло керосином. В дни дружбы с дядей Аполлоном давняя страсть пробудилась в новом виде: место старого коняги в моем сердце занял "Иван-виллис", а звук ожившего мотора радовал куда больше, чем пение рожка.

Утром, едва поднявшись с постели, я бежал к окну, чтобы убедиться, на месте ли старая военная машина. И, только увидев брезентовый верх, в котором за ночь от дождя накопилась лужица, успокаивался. "Иван-виллис" стоял на своем месте постоянно, как дерево. Он был неотъемлемой частью нашего маленького мира вместе с сараюшками, кустами, голубятней и серебристой полоской озера за деревьями.

Но в День Победы, когда я выглянул в окно, старого фронтового автомобиля на месте не оказалось. И от этого все вокруг выглядело сиротливо.

Я быстро оделся и отправился в город.

Я долго ходил по улицам, украшенным флагами. И мне казалось, что наш город выглядит так, как в День Победы 1945 года. На пиджаках у ветеранов празднично поблескивали ордена и ровные кружочки медалей. Бывшие фронтовики бодрились и казались помолодевшими - в этот день время отступило, чтобы все увидели, какими были они в молодости. И всюду звучали песни, которые теперь редко поют. И вдруг из-за угла выехал "Иван-виллис". За рулем, на своем законном месте, сидел дядя Аполлон. Его большие руки тяжело лежали на тоненькой баранке, губы были поджаты, глаза прищурены. Он так внимательно следил за дорогой, что не заметил меня.

"Иван-виллис" ехал очень медленно, и я смог разглядеть пассажира, который сидел рядом с дядей Аполлоном. У него было смуглое, словно закоптелое от огня лицо. Фуражка с красным суконным околышем сдвинута назад, и из-под нее как-то неестественно небрежно вырывались клочья давно не стриженных сизых волос. Глаза у него были влажные и белки воспаленные.